Святой патриарх

— Слышу, сестрица! О-ох!

— Не охай, а радуйся, Дуня милая! То наши новые чётки звенят… Ах, как радостно звенят они ко господу!.. Лучше колоколов звонят… Каждый их звоночек слышит ухо Христово, до сердца божия звонят звоночки-те эти…

— Ах, сестрица!

— Так, так, Дунюшка! Это наша молитва, цепи-те, путы Христовы…

Стрелецкий десятник стоял нерешительно, держа в руках железа. Его добродушное лицо с вздёрнутым носом и вообще мало сформировавшимся профилем заливалось красными пятнами стыда…

— Что ж стоишь? Куй, — хрипло сказал Иоаким.

— Царёва воля, заковывай, — повторил и Ларион Иванов, не глядя на Морозову.

— Куй, миленькой! — ободряла десятского Морозова. — Куй, исполняй волю царёву, токмо не при них… Вон отсюда! — крикнула она на архимандрита и на Лариона Иванова. — Вон, Пилаты! При вас, на ваших глазах не обнажу ногу моею, не обнажу, во еже мне и умрети…

Десятский топтался на месте. Урусова припала на колени перед сестрой…

— Изыдите вон! — повторила упрямица.

Иоаким и думный переглянулись. «Надо покориться бесу-бабе», — читалось в глазах думного.

— А без нас дашь себя заковать? — спросил Иоаким.

— Дам, не токмо ноги, но и выю дам заковать. Иоаким и думный, пожимая плечами, вышли в подклеть, оставив сестёр с стрельцами.

— Куй, миленькой, — ласково обратилась Морозова к десятскому и, приподняв немного ряску, показала маленькие, в шитых золотом черевичках, ножки и часть полных икор, обтянутых белыми чулками.

Стрелец стал на колени, нагнулся и ещё более вспыхнул, покраснели даже уши.

— Куй же, вот мои ноги…

Стрелец пыхтел, не смея взглянуть в лицо арестантке.

— Микола угодник! Эки махоньки ножки… да это робячьи ножки, у робенка словно, — бессвязно и растерянно бормотал он. — Тут и ковать нечего, ничевошеньки… эх!

Морозова горько улыбнулась, а Урусова, припав головой к ручке кресел, тихо всхлипывала:

— Куй, миленькой… Христа ради… для Христа это… Стрелец отчаянно тряхнул волосами и перекрестился…

двумя перстами… У Морозовой глаза блеснули радостью…

— Миленькой! Братец! Куй же! — И она восторженно перекрестила стрельца и его наклонённую, встрёпанную голову.

Стрелец дрожащею рукою дотронулся до ноги боярыни, словно до раскалённого железа… Разнял кольцо ножное, обножие железа и дрожащими пальцами обвил это кольцо вокруг ноги повыше щиколотки…

— Прости, матушка… мученица… не я кую, нужда куёт… Крестное целование, детки махоньки… Микола угодник… — бормотал он, замыкая обножие.

То же сделал он и с другою ногою, бессвязно бормоча:

— Эки ножки… робячьи… крохотки… эк только ну!.. Уж и служба же проклятая!.. Ах, ножки божьи, ах!..

И он порывисто, крестясь и утирая слёзы, припал лицом к закованным им ногам и целовал их, как святыню…

— Матушка! Прости! Святые ножки… молись об нас… помяни раба божия Онисимку-стрельца… ах!

Остальные стрельцы стояли и набожно крестились.

Глава VII. ПОРУГАНИЕ НАД МОРОЗОВОЙ

Через три дня утром, как и семь лет тому назад, на обширном дворе дома Морозовых и на улице, у ворот и против дома, толпились кучи народа: на дворе челядь, рабы и рабыни Морозовой, на улице, за воротами, — толпы любопытствующих и нищих, сопровождавшие всякий выезд знатной боярыни, как было и тогда, семь лет назад, когда Морозова ездила в гости к Ртищевым слушать словесные «накулачки» между Аввакумом и Симеоном Полоцким.

И теперь, по-видимому, ждали выезда Морозовой. На дворе, у крыльца главного подъезда, стояла богатая, известная всей Москве «каптана» Морозихи, украшенная бронзою, «муссиею и серебром и аргамаками многими» карета, запряжённая двенадцатью белыми редкими конями с великолепными «гремячими чепьми». Около «каптаны» толпились рабы и рабыни, числом не менее двухсот, ожидая торжественного выхода. На козлах по-прежнему сидел седобородый плотный кучер, боярин не боярин, поп не поп, а что-то очень важное, в высокой меховой шапке с голубым верхом наподобие купола Василия Блаженного, сидел, важно поглядывая на толпу и сплёвывая через спесивую губу, и здоровыми ручищами в оленьих рукавицах сдерживал коней, грызших и пенивших слюною блестящие удила. На каждой из лошадей, запряжённых цугом, сидело по молоденькому вершнику в высоких шапках с голубыми верхами… Всё, решительно всё глядело так же торжественно, как и семь лет назад… Не было только Феди юродивого, которого удавили за веру в далёкой Мезени, на глазах у толпы…

— Али, родимый, Морозиху ждут, народу-то что натолкалось? — спрашивала оборванная нищенка белобрысого детину из Охотного ряду в шапке таких размеров, что из её меху можно было бы выкроить три добрых шапки.

— Знамо, Морозиху, не тебя, мочену грушу, — осклабился детина.

— А как же, милой, сказывали, будто её, боярыню-ту, за двуперстие на цепь посадили, а как стали, сказывают, ноги-ту ейные чепью заковывать, так от ног-ат огнь изыде и стрельцу Онисимке всю бороду опалило…

— Точно опалило, — подхватила торговка-оладейница. — Я в те поры оладьи волокла в Охотный ряд, так видела своими глазыньками, аки бы дым какой на дворе, а на трубе ворона каркала, и уж таково страшно…

— Ах, владычица-предотеча! Что ж Онисимке-то?