Святой патриарх

— Молчи, собака, — остановил его Стенька, выпустив из сжатых губ клок бороды.

Но вдруг глаза его вспыхнули, и лицо преобразилось счастьем. В толпе он увидел её, то светлое видение, которое крестило его из окна в день въезда в Москву, а ночью приходило под окно его тюрьмы с крестом и белою сорочкою. Она глядела на него, осеняя крестом, и плакала… Сам он уже не мог перекреститься, нечем было.

— Прощайте, православные! — крикнул он на всю площадь, и дрогнула площадь. — Прощай, святая душа! Я ещё приду к вам, помните меня, я…

Он не договорил. Голова его отскочила от туловища и глухо стукнулась лбом об помост. Гул прошёл по площади. Руки поднимались вверх и торопливо крестились…

— О боже, всесильный и вечный! Сподоби мя таковых же мучений тебя ради, — страстно шептала Морозова, стоя в толпе рядом с сестрою Акинфиею в одежде чернички.

А там палач рубит мёртвое тело Стеньки на куски, как в мясницкой рубят воловью тушу, а сподручники втыкали эти кровавые куски на колья… Голова взоткнута была на самый высокий кол и продолжала смотреть на площадь своими эфиопскими глазами…

Глава XVIII. МОРОЗОВА ВСТУПАЕТ В БОРЬБУ

Возвращаясь домой от Лобного места, Морозова, казалось, ничего не помнила, ничего не видела, кроме этих больших, добрых глаз, которые глянули на неё с эшафота и так и залили, казалось, всю её теплом и радостной, благодарной лаской… И этих глаз уж нет! Они закрылись навеки под тенью пасмурных бровей и спадавших на мёртвый лоб клочков волос, оставшихся необритыми… Она видела на колу эту голову с выражением глубокой думы на лице, какое всегда покоится на лице мертвеца, словно бы он вдумывается в то, что совершилось, и созерцает глубокую тайну смерти; но глаз его она уже не видала… О! Зачем они закрыли эти глаза, в которых уже начинали теплиться искры добра и веры? Зачем они убили его? Зачем сделали ту же ошибку, какие и он делал в своей жизни? Разве Христос велел убивать?…

— Вон она туда полетела… Ох! — бормотала она бессвязно, идя рядом с Акинфеюшкою.

— Кто полетел, сестрица?

— Ворона.

— Ох! Чтой-то ты!

— Она полетела его клевать… И глаза те выклюет… Ох!

— Полно-ка, сестрица!

— И моё тело клевать будет… да, склюёт…

— Ох, и что с тобой! Спаси бог, что верзится тебе!

— А не всё ли равно, черви сгложут.

И то, что она сейчас с содроганием созерцала на Красной площади, вместо ужаса стало возбуждать в ней как бы соревнование… «Вон Аввакумушко радуется, в земляной темнице сидя, узами железными, словно бы гривною золотою, на шее позвякивает… А я-то! На лебяжьем пуху тело своё всё холила…»

И в душе её, как мрачной туче, память молнией прорезала прошлое и нарисовала светлую картину девичества. Лебеди на пруду в рязанской вотчине… Она их кормит, а над головой кукует кукушка, и солнце, боже мой, какое яркое да ласковое… А за лесом слышится охотничий рог и звонкое отбивание косарями притупившихся о высокую рожь кос… Федосьюшка идёт на охотничий рог, думая, что это батюшка с поля возвращается, и вдруг на опушке не батюшка!.. Зарделась вся Федосьюшка… Это не батюшка, а тот колодой княжич… Ах, срам какой! Увидал её… Срам! А на душе так светло… Не стало этого княжича: где-то в далёкой Литве сложил свою буйную головушку… И его вороны склевали… А там замужество и терем, терем без конца…

— А вон Ванюшка змия пущает.

— Что ты, Акинфеюшка! Каково змия?

— А вон погляди-тко: высоко реет.

Морозова опомнилась. Оглядевшись кругом, она увидала, что она с Акинфеюшкой уже у ворот дома Морозовых. На одном из переходов, вверху, держась за балясины, стоял белокурый кудрявый мальчик в шёлковой палевой рубашке с косым воротом и пускал большого бумажного змея на тонкой, длинной бечёвке. Около него, задрав к небу лохматую голову, стоял Федя юродивый и весёлыми глазами следил за полётом змея.

— Ах, мама! — закричал сверху мальчик, узнав Морозову, несмотря на её одеяние чернички. — Мы Никона пущаем, гляди, как высоко.

— Какова Никона, дитятко? — удивилась Морозова.

— А змия-патриарха…

— Что ты мелешь, сынок?

— Правда, мама… Федя написал на змие Никона с тремя перстами, и мы его пущаем.

Морозова горько улыбнулась… Она снова увидела глаза с большими белками, глянувшие на неё с эшафота… и вздрогнула: ей виделось, как ворона выклёвывает эти глаза, сидит на темени, нагибается ко лбу и клюёт, клюёт… И это были уже не его глаза, не Разина, а Аввакумовы… или это глаза княжича, что лежит на литовской земле и глядит на чужое небо мёртвыми глазами, а ворона их долбит кровавым клювом…

— Ба-ба-ба, Прокопьевна! Али су ноне святки? — раздался вдруг чей-то весёлый голос.

Морозова снова вздрогнула и оглянулась: на двор въезжала богатая каптана, везомая прекрасными серыми конями, и из-за полога каптаны, отдернутого в сторону, выглядывало розовое полное лицо, опушённое белою бородою косицами и оживляемое маленькими карими глазами.

— Вот и черничкой обрядилась, а я тебя спознал, — продолжал улыбаться старик.

— Ах, дядюшка, добро пожаловать! — зарделась Морозова.