Святой патриарх

Шайсупов не вытерпел и покатился со смеху, держась обеими руками за живот…

— Ой, батюшки! Ой, Ларка! Ха-ха-ха! Умру! Ох, святой отец, ой, ой, ой! — заливался он.

— Что ты! Что ты! Обезумел!

— Ха-ха-ха! Ох, батюшки, родители мои! За что вспороли малого.

Все смотрели на хохочущего пристава с удивлением. Даже высеченный поварок улыбался сквозь слёзы.

— Ха-ха-ха! Да он вить, поварок, говорит «добро-ста», ето у его привычина такая: «добро-ста» да «добро-ста», а никакого идола тут нету… А его пороть!.. Ну, дали же мы маху!

Никон ещё более рассердился на такое произвольное толкование.

— Что ты меня учишь, стрелец! — накинулся он на пристава. — Вон их учи, а я учен… Ты об идоле Астарте не слыхал, а может, и про Перуна, что у нас в Новегороде палкой дрался, не слыхивал: тебе, невеголосу, что! А я в древнем писании хаживал, зубы приел гораздо…

Старик бы, вероятно, долго не перестал брюзжать, если бы в это время не показались в воротах возы, нагруженные припасами, которые поставлял для его обиходу Кириллов монастырь.

Старик замахал клюкой.

— Подавай сюда, к крыльцу вези!

Инок Исайя поспешил к возам. Поварок, сделав поясной поклон, побрёл за дровами. Никон, кряхтя и морщась, уселся на крыльце и ждал, Стрельцы ушли на берег купаться. Пристав стоял у крыльца и продолжал улыбаться своими узкими глазами. «Уж и чадушко же, н-ну!» — говорили лукавые глаза.

Глава II. У НИКОНА ГОСТИ

Из-за корму и припасов у Никона шла презельная брань со всеми десятью белозерскими монастырями, обязанными доставлять ему всё необходимое, и в особенности с Кирилловым, самым богатым из них. Он, по-видимому, забыл всё на свете и своё прежнее величие, и славу, и вселенскую борьбу, и падение с недосягаемой высоты, и всеобщее отчуждение, и, казалось, помнил только про один корм: «сёмга» да «сижки», «икорка» да «сметанка», «вишни в патоке» да «яблоки в мёду», «язи» да «лещи», да «теша межукосная», да «грибки»… Это был теперь его боевой конь, с которого он готов был не сходить по целым дням и неделям: воевал с кирилловскою и иною чёрною братиею, строчил царю бесконечные жалобы и кляузы, нудил всё про корм и жалованье и даже плёл царю небывальщину, что будто бы он «наг и бос, стыдно и выйти, многие, будто бы, зазорные части не покрыты»… Старик просто лгал и озорничал со скуки и от бездействия… Он был жалок.

И теперь, когда он сидел на крыльце и, тряся головой, кряхтел, лицо его выражало, что он вот-вот на кого-нибудь сейчас накинется, на кого — это ему всё равно, только бы поозорничать да выкричаться, благо ему всю ночь черти спать не давали, а просто старику не спалось, и в голову лезла всякая дрянь…

Один воз подъехал к крыльцу. Сморщенный и чёрный, как груша на лотке, монашек, который вёл клячонку в поводу, низко поклонился и подошёл под благословение…

— А ты прежде покажь, что привёз, доброе ли, а тогда и суйся под благословение, — сразу обрезал его озорной старик.

Монашек попятился. Исайя, кликнув чернеца от другого воза с сеном, стал развязывать рогожу, покрывавшую воз. Этот другой чернец тоже сунулся было под благословение, но Никон прогнал его клюкой…

— Сено-то у тебя всё гниль да бурьян… леших чертей им кормить разве, — ворчал он.

Развязали первый воз.

— Что в плетёшке там? — воззрился старик.

— Грибки, святой отец: рыжики да белые, — смиренно отвечал морщенный монашек.

Никон, опираясь на клюку и кряхтя, встал, подошёл к возу и стал клюкою ковырять связки сушёных грибов.

— Ишь, грибешки каки! Все скаредные! — ворчал он и, вздев на клюку одну связку, тыкал её в нос то иноку Исайе, то Шайсупову.

— Ишь, скареды, с мухомором все!

— Помилуй, святой отец! Грибки, как есть, знатные, — защищался Исайя.

— Велика их знатность! На, нюхай, князь, — тыкал старик грибами в нос Шайсупову. — Гниль одна…

— Ничево, запашок, как следует, хорош запах, — одобрял грибы пристав, лукаво улыбаясь.

— То-то запашок! Смердятина одна! — брюзжал старик. — И свиньи жрать не станут…

Грибы осмотрены наконец и охаяны на чём свет стоит. Дошла очередь до других запасов.

— А тут что? — тыкала клюка в полог.

— Тутотка рыбка сушена да вялена, тешечка межукосна, вязижка в пучечках, — пояснял Исайя.

— А ну, покажь.

Развёртывается полог, показывается рыба.

— Ишь, сушь какая! — накинулся старик и на рыбу. — Голова да хвост только, а рыбы нету…

— Помилуй, святой отец, как голова да хвост! — всплеснул руками Исайя.

— А это что! Видишь?

И клюка действительно тыкала только в головы да в хвосты.

— Голова да хвост, всё хвосты…

— Господи! Да рыба-то цела, не резана, куда ж туловам у ней деться? — вопил Исайя. — Вот оне, целы рыбки, всем телом…

— Али у рыбы тело! — накинулся старик на неудачное слово. — Так у рыбы тело?

Исайя молчал и только моргал глазами. Шайсупов кусал губы.

— Тело у рыбы? Сказывай, князь! — набросился Никон с экзаменом на пристава. — Тело? А?

— Что ж, мясо рази? — улыбнулся пристав. — Мясо скоромное, а рыба постна: стало, не мясо, а просто рыба; рыба и есть, — рассуждал он, — рыба не мясо, курица не птица.

— И у собаки тело? — приставал Никон опять к Исайю. — А? Тело у пса?