Святой праведный Алексий Мечев

А то, бывало, только помыслишь: «Что это батюшка так долго с другими занимается, а тебе: «Словом, делом и помышлением»... Верно, я такая великогрешница. А он обернется, засмеется да и скажет:

— Вот она великая грешница-то идет, Федора- то моя.

Бывало, хочу ему пожалиться:

— Батюшка, дорогой, как тяжело жить!

— У, Федора, лучше нас с тобой никто не живет, от нас все скорби взяты, а у других-то — скорби, скорби...

— Батюшка, дорогой, работы много.

— Вот ты молодая, да работы много, а я стар да работаю, не жалуюсь.

Взяла я как-то яблочко, не спросив, у заведующей, а он смеется:

— Ну, Федора, ты у меня как дитя.

Стали у нас всех в школе рассчитывать, и до меня дело доходило. А я к батюшке:

— Всех рассчитывают. Как благословите? Другое место искать?

— Ну, Федора, я помолюсь, тебе и будет местечко маленькое.

А я как что, опять к нему бегу. А он мне:

— Живи, живи, Федора. Подожди, еще пенсию будешь получать.

Так по его молитве и удержалась. Заболела у нас в школе кухарка, меня вместо нее и поставили.

— Батюшка, дорогой, — говорю ему, — в церковь-то мне теперь некогда ходить.

— Ну, Федора, самое счастье теперь кухаркой- то быть. Да ты на время...

И правда, немного пришлось мне быть в этой должности — сменили меня.

Умерла у меня сноха. Осталось трое сирот. Старший-то сын женился, сам ушел в солдаты, а жену оставил в деревне с сиротами.

Вот однажды они мне и пишут: «Тетя, возьми ты нас к себе. Мы очень голодаем». А у нас в то время школьная столовая была: детей кормили, так что всего вдоволь было. А я так себе рассудила: «Ай мне их взять? Кормить-то ведь есть чем». Пошла я к батюшке:

— Батюшка, дорогой, племянники ко мне просятся.

— Боже тебя спаси, Федора, не бери — попадут в плохую компанию и тебя сгубят.

— Да ведь, батюшка, они голодают.

— Говорю тебе, Федора, не бери. Отчего сирот не взять, отчего не воспитать? Лучше монастырь не строить, а сирот взять. Но только этих сирот не тронь.

Что же? Этим же годом девочка померла, а после и мальчик помер.

Крестник у меня был жизни распутной. Задумал он как-то в деревню ехать, пришел ко мне за деньгами. Мало пришлось мне ему дать. А он: «Пойду я сейчас под машину лягу!» Вот как напугал меня.

Побежала я к своему батюшке.

— Батюшка, дорогой, племянник-то мой пошел под машину ложиться!

— Ну, Федора, ничего не сделает он, только попугает. Как зовут-то его?

Он же мне шлет письмо из деревни: «Пришли, крестная, денег, хочу жениться». А я себе в уме думаю: «Пусть заработает, а потом женится».

Прихожу к батюшке, а он все-то эти мысли мои, что на уме-то держала, и сказывает:

— Ты, — говорит, — напиши ему: пусть заработает и женится.

Померла моя сноха. Осталось у нее мое добришко. Поехала я за ним в деревню, а племянник — до сундука меня не допустил. Поскандалили мы с ним, поскандалили, так и уехала я ни с чем.

Год прошел после этого, я и спрашиваю у батюшки:

— В отпуск еду. Как благословите — в деревню?

— Что ты, Федора, опять скандалить поедешь?

А ведь я ему об этом самом ни одного словечка не сказала — сам все мои поступки признал.

Родила у меня племянница сына, а замуж-то ее не взяли. Я батюшке и сказываю:

— Батюшка, дорогой, вот какой случай с племянницей-то! А я, мол, ей советую: «Отдай ребенка-то ему, коль он тебя не берет!» Засмеялся батюшка:

— Тетка ты, тетка, а совет твой не теткин. Авось она не кошка, а мать ребенку. А лучше поезжай да уговори его.

А то вот тоже приехала ко мне племянница из деревни и говорит: «Тетя, мы хотим уезжать от голоду. Отец-то, говорит, наперед поехал поразыскать, где жить».

А я ей: «Пойдем-ка, я тебя к батюшке сведу».

— Куда вы поедете? Там уже полуголод, а потом и вовсе будет голод. Кто от голода уезжает, тот голодом и помирает, кто от мора уезжает, тот мором помирает. Не троньтесь с места.

И действительно — верно было слово батюшки дорогого: кто от нас уехал, тот и помер.

Скажу это я ему, бывало, просто, а в голову не вбираю, что мудро ответит.

Пение-то — оно дело великое, а человек-то я маленький, малограмотный. Опытом дошла, что в церкви-то петь научилась. Думаю себе: «Что хорошо спою, то от Господа, то сеется, а что плохо — то наше». Верно, так Господь вразумляет, гордиться-то и не приходится и о себе понимать.

— Батюшка, дорогой, петь хочу.

— Пой, пой, Федора, — ты этим утешаешься.

Выходит батюшка как-то на амвон и горькогорько плачет, а за ним моя церковь.

— Родители, родители, к чему вы детей своих подготовили? Как с вас Господь спросит! Не то — как вы родили, а как воспитали и к чему приготовили. Горе вам!

Навзрыд плачет батюшка, — плачем и мы за ним.

Когда, бывало, я помыслю: «Ну как батюшка помрет?», — зайдется мое сердце, а слезы так и льются... Думаю: «Как же я буду без батюшки жить?» Померла у меня мать, померли братья, а никто не был мне так жалок, как батюшка дорогой.

В тот самый день, когда пришлось узнать о батюшкиной смерти, сильно мне недужилось, и ко всенощной не собиралась идти, — и вдруг что- то тяжко помыслила. Скорехонько собралась и поехала.