Святой праведный Феодор Ушаков. Изд. 5-е. 2010

«Я дружески вашему превосходительству объясняюсь, таковым вашим объяснением вред будет общей нашей пользе; когда я и дела мои уважены, тогда и ваша польза больше».

Федор Федорович понимал также, что при такого рода донесениях в Петербург благосклонности он и там не встретит, да и многое в его деятельности предстанет в мрачном свете. С некоторой обреченностью пишет:

«Таковым объяснением государь император может на меня понегодовать, и я через самое таковое ваше объяснение при сем случае могу потерять…»

Однако признавать себя виновным (а он таковым и не был) не хочет: «…При всем том я доволен моим состоянием и не ропщу: но сожалею, что за старательности мои и усердие предвижу несоответственность…»

Объяснение это, к сожалению, не последнее. Ушаков не был простофилей и понимал, что возможны интриги, трусость, нерешительность в действиях должностных лиц, но он считал, что все должно отходить на второй план, когда речь идет об интересах Отечества, об общей пользе.

Г. Кушелеву он тоже отписал, все объяснил, показал, что «нет ни одной ступени производимых… дел», о которых он не писал бы в Петербург и в Константинополь. «Я от малолетства моего никогда прилежности… не терял и о пользе всемилостивейшего государя нашего императора неустанно стараюсь и старание иметь никогда не упущу». Когда он закончил письмо Кушелеву, расписался, то вдруг рассердился, поставил постскриптум, даже излил горечь по поводу раздутого во флоте бумагомарания. «Я уже многократно вашему сиятельству объяснялся: излишество дел письменных, какими я отягощен беспредельно, отнимает от меня деятельности полезнейшие; всякий день, который я упражняюсь в письме, ущерб наносит пользы государевой во всех работах и исполнениях… Теперь много дней, беспрерывно упражняясь в письмах, всякое дело должен я диктовать… упражняясь в письме, теряю я от пользы…» Да, во все времена бюрократическая переписка и излишняя отчетность не нравилась людям дела и отвлекала их «от пользы». Ушаков поставил вопрос ребром: он сам этим заниматься не будет, надо, чтобы прислали ему наконец достаточное количество «письмоводцев», историографа, кригс-комиссара и других необходимых для канцелярской и организационной работы лиц. Надо сказать, что Кушелев на сей раз отнесся с пониманием к конкретной просьбе командующего русской эскадрой в Средиземноморье, и Адмиралтейств-коллегия, увидев, наверное, и свою недоработку, через две недели выделила на эскадру «знающего секретаря и двух хороших канцеляристов», предложила определить историографа из среды флотских офицеров, «какой найдется к тому способным», решила и другие вопросы. Вроде бы прислушались к голосу адмирала, идущему из дали Средиземного моря. Но прислушивались скорее к мелочам, конкретным просьбам, не оценив грандиозность побед русского флота, не воздав должного ни командующему, ни всей эскадре. Может быть, поэтому 14 августа с корабля «Святой Павел» раздалось самое грустное и недоуменное слово за всю кампанию:

«За всем моим старанием и столь многими неусыпными трудами и рачением из Санкт-Петербурга не замечаю соответствия, вижу, конечно, я кем-нибудь или какими облыжностями расстроен. Я уверяю чистосердечно, другой на моем месте, может быть, и третьей части не исполнил бы, что я делаю. Я душою и всем моим состоянием предан службе, не только о собственном каком-либо интересе, но и о себе ничего не думаю, кроме как об одной пользе государевой».

Ушаков теряется в догадках, откуда такое пренебрежение, такое невнимание, и продолжает:

«Зависть, может быть, какая против меня действует. За Корфу я слова благоприятного никакого не получил, не только того, как все предзнаменовали, рекомендованные мною тоже (не получили); что всему причиною, не знаю».

Он без бахвальства осознает величие побед, одержанных в центре Средиземноморья, видит всю их величественную панораму. «После сего целое Неаполитанское королевство нами освобождено, Анкона блокируется. Венецианский залив весь очищен, вся турецкая громада со стороны неприятеля приведена в безопасность. Мы действия свои простираем уже в отдаленных местах. Обо всем всегда я доносил со всей аккуратностью и к вам при всяком разе писал». Здесь адмирал не преминул напомнить Томаре о безосновательности его жалоб в Петербург. И возвращает подозрение во невнимании послу. «За всем тем не замечаю из Санкт-Петербурга приятного виду и благоволения, что одно из военных людей оживлять может и приводить в то, что всякий рвением употребил свои силы и возможность, напротив того, замечено в подчиненных моих уныние».

Адмирал в недоумении: почему не оценена победа его флота по достоинству? Вспомнились ему, наверное, и Чесменская колонна, возвышенные слова Потемкина, здравицы Екатерины в честь его побед, награды соответствующие. А тут пренебрежительное молчание.

«Столь славные дела, каково есть взятие Корфу (что на будущее время эпохою служить может), принято, как кажется, с неприятностью, а за что, не знаю».