Святой Вроцлав

Из-под содранных листочков и краски открывалась стенка — черная, словно уголь и блестящая, будто пленка, без каких-либо стыков и углов, очень гладкая. Казалось, она прямо просит, чтобы к ней прикоснулись. Куба, питая иллюзорную надежду, что это отцовская шутка, нечто вроде какой-то странной краски, вытянул руку. При первом же прикосновении кончика пальца с темной материей, парень почувствовал импульс, подобный слабому электрическому разряду, но очень приятному. Теперь Куба прижал уже обе ладони, постучал ногтем. Твердо, слишком даже твердо, как для стенной панели. В то же самое время ему казалось, что под непроницаемой скорлупой металлические жилы подают кровь, что сокращаются волокна мышц. Необычно, очень необычно! Из-под полуприкрытых век он видел, как Веселый приставляет вращающееся сверло, которое скрежещет, стонет, в конце концов — лопается, не оставляя ни малейшего следа. Стшелевич уже управился с проводом питания, в воздухе закружили клочки бумаги. Черная зеркальная поверхность делалась все больше.

Этажом ниже пенсионер Пеньковский вызывал полицию.

* * *

— Этот я смотрел.

Казик небрежно присмотрелся к картонному конверту диска и бросил его на заднее сидение патрульной полицейской машины. В свете горящего снаружи фонаря его лысый череп походил на тыкву. Он натянул фуражку. Давид уже ждал. Это был могучий мужик со светлыми волосами и ласковым, чуть ли не детским лицом. Несколько лет назад он считал, что работа в полиции — это нечто ужасно смешное. В эту холодную и дождевую ночь он понимал: если кто над кем и посмеялся, то он над самим собой.

Вместе они направились в подъезд. Могло показаться, что Давид застрянет в кабине лифта. Близилась полночь.

— Так о чем этот фильм? — спросил Давид.

В поездке на лифте действуют свои законы. С чужим можно не заговаривать даже и десять этажей, но вот со знакомым, с коллегой по работе беседовать необходимо просто обязательно.

— Блин, — вздохнул Казик. — Короче, имеется группа типов, которые устраивают ограбление. Один из них, такое из себя хромающее чмо, выдает все в участке. В дело запутан был какой-то кайзер или что-то такое, в любом случае — шишка крупная, которого никто никогда не видел. И на самом деле все это ограбление нужно было только затем, что один человек видел лицо этого кайзера, и теперь его необходимо пришить.

— Как это: никто не видел?

— Ну, нормально. Вся суть фильма именно в том, что ты не знаешь, кто он такой.

— А нам известно?

Лифт доехал.

— Клевое кино, — сказал Казик.

Вызвавшая их женщина ожидала в коридоре, закутавшись в халат. Гирлянды седых волос, настоящие висячие сады, спадали ей на глаза. Казик пропустил Давида вперед.

— Это там, — указала старуха приоткрытые двери на противоположной стороне. — Там живет один такой студент. И как ушел два дня назад, так и не вернулся, а дверь оставил нараспашку. И это до нынешнего времени, я заглядывала, а там балаган. И его же кто-нибудь обворует, Панове, а паренек очень даже милый.

Давид пихнул дверь. Старушка спряталась в своей квартире.

— Клево, клево, — сказал Казик.

Квартира, а говоря по правде — хавира, состояла из одной комнаты с кухней и туалетом. Через открытое окно вовнутрь попадал дождь. Бумаги грудой валялись на клавиатуре; старый, еще выпуклый монитор оставался включенным. Книжки кучами валялись под стеной и на подоконнике.

Если не считать матраса, письменного стола со стулом и шкафа в нише, никакой другой мебели здесь не было. Центральная часть помещения представляла собой побоище, одних бутылок Давид насчитал десятка три, когда же он вошел, под сапогом захрустело стекло — стеклянный мундштук; таких здесь валялось полно: на полу, на столе, даже в кухонной раковине. Точнехонько посреди комнаты, словно ферзь посреди сбитых пешек, высился полуметровый кальян, заполненный бурой жидкостью.

— Весь фильм — это, собственно, признания того хромого, — Казик сделал круг по квартире, — и ты до самого конца так и не знаешь, в чем там дело. А хромого играет один такой мужик, который ни на кого не похож. У него есть Оскар, только я не знаю, за что.

— Ни на кого?

— На всех вместе и ни на кого конкретно, — пояснил Казик. — Ладно, посмотрим, что у нас тут имеется.

Сапогом он растолкал кучу мусора и одежды. Затем, уже вместе, они принялись за ящики. В первой обнаружилась куча бумаг — квитанции за Интернет, неоплаченные счета и размонтированный оптический привод. Ниже было уже интереснее. Казик сморщил брови, беря в руки диплом.

— Михал Шелиговский, — прочитал он вслух. — Ты гляди, думаешь: настоящий?

— Я кто тебе — греческий бог. Ты, Казик, успокойся.

В последнем ящике лежал Карл Густав Юнг, а внутри Юнга — двести злотых двадцатками. Казик внимательно присмотрелся к обложке, пересчитал деньги и вручил Давиду половину. Тот же покопался за монитором и извлек комок гашиша цвета шоколада величиной с игральную кость. Он начал разминать и греть его пальцами, пока гашиш не размяк. Наркотик он тоже хотел поделить, но Казик посоветовал ему не морочить голову.

— Тебе пригодится, — прибавил он, — а мне чего с ним делать? Детям принести?