Святослав

Надо сказать, что из всех источников Татищева Иоакимовская летопись всегда вызывала наибольшее количество споров среди исследователей^{582}. Сторонники достоверности «татищевских известий» верили, что в его распоряжении такая летопись, но, в большинстве своем, не соглашались считать ее, подобно самому Татищеву, произведением XI века. Сравнение отрывков, помещенных в «Истории Российской», с манерой изложения поздних русских летописей позволяло видеть в летописи «Иоакима» памятник конца XVII или начала XVIII века. Поэтому даже среди защитников доброго имени Татищева находились исследователи, считавшие Иоакимовскую летопись фальсификацией, хотя и состряпанной не им самим^{583}. Во второй половине XX века скепсис в отношении Иоакимовской летописи все более нарастал. Несколько лет тому назад на русском языке была опубликована книга украинского историка А. П. Толочко, посвященная проблеме «татищевских известий». Выводы автора кажутся радикальными даже в сравнении с тем, что раньше писали о Татищеве его недоброжелатели. Толочко не верит в историю с пожаром в татищевской библиотеке. Более того, в ходе пятисотстраничного исследования выясняется, «что подавляющее большинство летописей, которыми располагал Татищев, не только не погибло, но сохранилось в виде тех же рукописей, которыми пользовался и сам историк. Только для нескольких не удается указать реальную рукопись». Таким образом, оказывается, «что в распоряжении Татищева не было никаких источников, неизвестных современной науке. Вся информация, превышающая объем известных летописей, должна быть отнесена на счет авторской активности самого Татищева»^{584}. Но зачем же Татищев «выдумывал» свои известия? По мнению Толочко, «вымысел играл для Татищева весьма существенную роль „объяснительного устройства“. Скованный летописной формой изложения, историк прибегал к вымыслу, чтобы конструировать связный и логически последовательный нарратив. Таким образом, удалось найти единый для всех известий и, что особенно важно, „серьезный“ (то есть связанный с самой техникой письма и манерой мышления) мотив для татищевского вымысла. Мистификации „Истории“ оказываются не безответственной и беспричинной „ложью“, но одним из технических приемов историка»^{585}.

Далеко не всё в книге Толочко выглядит окончательно и бесповоротно доказанным. Проанализированы не все источники, на которые ссылался Татищев, сходство летописей, которыми пользовался историк XVIII века, с ныне существующими устанавливается Толочко в ряде случаев лишь предположительно, а ненайденные летописи легко объявляются мистификацией самого Татищева. Гораздо увереннее украинский исследователь чувствует себя при выявлении отдельных известий, сфальсифицированных Татищевым. И, надо признать, именно этой частью труда он наносит серьезный удар по репутации первого русского историка. Судя по реакции научной общественности, приходится признать, что монография Толочко, в целом, достигла поставленной ее автором цели: «Едва ли ей удастся обратить уже верующих, но, быть может, она предостережет тех, кто готов пополнить их ряды в будущем»^{586}.

Проблеме Иоакимовской летописи Толочко посвятил целую главу и пришел к выводу (надо сказать, не особенно его расстроившему) о том, что эта летопись – фальсификация, изготовленная самим Татищевым: «Псевдо-Иоаким работал на основании той же библиотеки, что и Татищев. Его текст самым тесным образом связан с проблемами, которые Татищев решает в других разделах „Истории“. Более того, псевдо-Иоаким владел уникальной информацией, доступной в 1740-х годах только Татищеву, и притом делал идентичные татищевские ошибки, спровоцированные ошибочной орфографией доступных Татищеву летописей. Каждая из этих особенностей по отдельности может быть объяснена совпадением. Все вместе они не оставляют сомнений в том, что автором „Истории Иоакима“ был сам Татищев»^{587}.

В общем-то, аргументация, приведенная Толочко, выглядит убедительно. Можно даже предположить, откуда Татищев взял своего Глеба. В русско-византийском договоре 944 года среди знатных русов упоминается Сфандра, жена некоего Улеба, которая отправляет в Византию своего посла Шихберна. Кто этот Улеб? За несколько имен до Сфандры упомянуты другой представитель русской знати Володислав и его посол Улеб. Может быть, это муж Сфандры? Но тогда выходит, что Сфандра осчастливила браком человека более низкого социального статуса, чем она, – дружинника князя Володислава.