Святослав Хоробре: Иду на Вы!

Монаха, естественно, искали, и искали очень тщательно. Однако его и след простыл; не помогли даже хорошо развитые в Византии навыки сыска. Поэтому я склонен предполагать, что предупредивший императора монах не был святым провидцем. Такой возможности, разумеется, нельзя вовсе отрицать, но предсказатели такого рода — монах Авель, Серафим Саровский, святой старец Григорий Ефимович Распутин — все же редко ограничиваются единичным анонимным пророчеством, чтобы потом бесследно раствориться в толпе. В чудеса я верю. Как говаривал патер Браун, давненько не появлявшийся на наших страницах, "я верю и в тигров-людоедов, но они не мерещатся мне на каждом шагу" ("Чудо "Полумесяца"). Поэтому я и позволю себе предположить, что человек, предупредивший Никифора, не был святым провидцем. Собственно, он, по-моему, вообще мог не быть монахом. Какая бы еще одежда подошла лучше монашеской сутаны для того, чтобы беспрепятственно подойти вплотную к благочестивому государю, оставаясь неузнанным? Затем несколько шагов в праздничную толпу, пара мгновений на развязывание пояса, на стаскивание сутаны — и император, оторвавший изумленные глаза от пергамента, может сколько угодно звать стражу, приказывать "немедленно отыскать этого монаха", и тщетно шарить глазами вокруг. Его взгляд и не задержится на лице передавшего записку. Можно смело предположить — прекрасно знакомом лице. Оттого загадочный "отшельник" и выполнил свое дело в полнейшем молчании, что боялся — император узнает голос.

А сейчас он вернулся к свите, встретился глазами с встревоженным, требовательным взглядом владыки, наверное, поклонился, разводя руками, наверное, сказал что-нибудь вроде: "Никаких следов, государь". Больше он ничего сделать не мог, кто бы он ни был — заговорщик ли, решивший подстраховаться на случай провала; или заговорщик же, внезапно почувствовавший угрызения совести; или, наконец, просто случайно узнавший о заговоре человек, скорее всего, небольших чинов. Впрочем, в заговоре были задействованы лица, становиться поперек дороги которым было небезопасно и высшим чинам.

Даже императорам.

К несчастью Фоки, рядом с ним не оказалось здравомыслящего патера Брауна. И император, постник, аскет и мистик, полностью уверовал в сверхъестественную природу предупреждения. Он еще сильнее ударился в изнуряющую аскезу, спал, по одним версиям, на камнях, по другим — на земле (в дворцовом саду, что ли?), постоянно и истово молился, особенно богородице, к которой этот человек испытывал, похоже, подобно пушкинскому "бедному рыцарю", личные чувства. В таком, кстати, случае, война с мусульманами, безусловно отрицающими святость матери Христа и непорочное зачатие, могла для него быть особенно святым делом… но мы уклонились от темы. Чувства Фоки приобрели еще более мрачное направление после смерти его отца, патриция Варды Фоки, которого венценосный сын очень любил и чтил; недаром в свое время евнух Иосиф Вринга, узнав о войске Никифора, идущем на столицу, пытался захватить Варду, чтобы использовать его в качестве заложника.

Смерть престарелого патриция никак нельзя было назвать безвременной. Старик прожил долгую и небесславную жизнь, участвовал во многих войнах, и упокоился в семейном склепе. Тем не менее императора, по отзывам современников, жестоко подкосила кончина отца. Впечатление было таково, что она, обрушившаяся вслед за мрачным предупреждением в тот момент, когда измотанный треволнениями и заботами император имел неосторожность поверить в то, что все, наконец, идет на лад.

Так поступают бывалые палачи. Дают измученному узнику тень надежды, смягчают условия заключения, быть может, даже позволяют гулять во дворе тюрьмы или видеться с близкими.

И после этого вновь швыряют в пыточную.

Говорят, так ломаются самые стойкие. Может быть, недаром эллины поместили надежду среди бедствий и болезней в ящик Пандоры, а норманнские язычники называли Надеждой струю ядовитой слюны, истекающей из пасти адского пса Гарма, прикованного у входа в преисподнюю.

Крепко строил свой замок Никифор Фока, полководец и император.

2. Святые государи Константинополя.

И, лик свой наклоня над сверженным врагом,
Он наступил на труп узорным сапогом
И в очи мертвые глядел, и с дрожью зыбкой
Державные уста змеилися улыбкой.

 А. К. Толстой