Святослав Хоробре: Иду на Вы!

Романтически настроенный читатель может предположить, что вместе со Святославом в поход отправилась одна из жен, настолько любившая молодого государя (нашему герою 28 лет), и так сильно любимая им, что у них не было сил перенести разлуку. Вообще-то это вполне вероятно. Позднее византийские мародеры будут находить на полях битв женщин в русских доспехах, так же, как после разгрома под Константинополем в VII веке, того самого, про который сложен "Акафист богородице". "Небесную царицу" благодарили и за гибель русских женщин… и этими самыми словами их правнуки будут славить ее же за "защиту" православной Руси.

Но мне самому представляется более вероятным иной вариант. Возможно ли, чтобы Святослав всех своих сыновей оставил в Киеве, на попечение и воспитание не очень любимой матери? Ему самому было два года, когда от его лица говорил посол Вуегаст на переговорах с Византией, четыре — когда пришлось ехать впереди войска на бой с древлянами. Он был сиротой, но не был сиротой Владимир Мономах, в 13 лет с отцовской дружиной отправляясь в опасный путь по земле вятичей. И младший сын Игоря Святославича, Олег, в десять лет отправившийся с отцом на половцев, тоже сиротой не был.

Где место сыну князя? С обряда постригов, что совершали над трех, пяти, семилетним мальцом, его место с мужчинами, с воинами. С отцом.

Мы ведь уже знаем ("Сфенг"!), что летопись называет не всех сыновей Святослава Храброго. Так что он вполне мог быть, этот действительно "отличавшийся размерами тела" от прочих воинов вождь русов. Мы даже не знаем его имени. Просто Княжич…

У молодости острые глаза. И Княжич — так уж случилось — первым заметил, что воевода болгарских язычников-скамаров заваливается в седле, пробитый стрелой. Что его молодцы, увидев это, начинают придерживать коней. А то и вовсе поворачивать.

Они сейчас побегут!

Княжич помнил, что рассказывал ему на привале старый скамар. Они никогда не сходились с латниками ромеев или царской дружины в открытом бою. Для них это — смерть. Поход вместе с "братушками господаря Светослава" — первый, в котором не они бегут от латников, а те убегают от них.

И еще Княжич помнил: "Велик зверь, а головы нет — так и полки без князя". А отец не успеет. Они с дядей Глебом — там, в переднем полку. И если сомнут болгар — ромеи пройдут в тыл и ударят им в спину…

У него был хороший печенежский конь. Отец старался, чтоб у него было только лучшее. И старый дядька-боярин только отчаянно крикнул вслед, да пришлось пригнуться к гриве и пришпорить коня, уходя от пятерни гридня-телохранителя.

Они уже бегут!

Княжич, пришпоривая Печенега, несется туда, где разворачивают коней черноусые скамары. Сзади — топот коней телохранителей. Пусть, уже неважно, главное — другое, главное — успеть… — Стойте! Стойте! Перун! Перун с нами, братья!

Услышали ли? Неизвестно. Откуда-то сбоку — гремящая железной чешуей скала — ромейский конник. В черной кудлатой бороде — белый оскал. — Перун!

Меч, направленный нетвердой рукой подростка, соскальзывает с чужого шлема. В ответ взблескивает перечеркнувшая небо спата. И разрубленное пополам небо плещет кровью в лицо. — Пер… ру…

Спафарий-оруженосец магистра Фоки спрыгнул с коня. Ну и мечи у этих нехристей! Да и ножны с перевязью в золотых бляхах тоже хороши. Просто грех будет оставлять ее на зарубленном господином варвареныше…

Тело Княжича лежало на погребальном костре. Тела дядьки и гридней — на другом. Только этим мог гневный князь-отец наказать их — отпустивших его первенца на верную гибель, хуже того — допустившим, чтоб с его тела содрали перевязь с ножнами, а из коченеющих пальцев вырвали меч. Тот самый меч, которым он, Святослав, некогда благословил сына. Тот, с которым в руках он принял смерть.

Как он предстанет теперь перед Метателем Молний? Что скажет ему Золотоусый? Да, можно положить на костер и иной клинок, но это будет… все равно, что обвенчаться с сенной девкой вместо сговоренной невесты-княжны.

Даже себе Святослав не сознавался, что мыслями о мече отгоняет чудовищную боль. Сын. Любимый сын, первенец. Именно его он видел на престоле огромной державы посреди Переяславля Дунайского.

Боги, Боги мои, за что?!

Когда ему доложили о появлении греческих послов, погасшие было глаза князя страшно вспыхнули.

Вот кто ляжет на костер сына. В ногах, как рабы или собаки — те самые собаки, с которыми рабы Мертвеца равняют чтящих Древних Богов.

Он приказал позвать послов. Сел, наслаждаясь ожиданием. Какие у них будут лица, когда поймут, зачем их позвали сюда…

Но он вскоре забыл обо всем этом. Забыл, когда воин в доспехах с золотой насечкой, с пышными белыми перьями на шлеме шагнул вперед, держа на протянутых руках меч.

Тот самый меч.

Князь вскочил, почти не слыша голоса толмача: "Божественный Иоанн Цимисхий выражает соболезнование катархонту россов и посылает…".

Тот самый. Узор рукояти с переплетенными в поединке чудовищами. Имя кузнеца на голомени. Красная кожа ножен и бляшка в виде Сокола, знака Рюриков.

Его сын не один уйдет сегодня за небо. Не один.