Святослав. Великий князь киевский

   — Входи, Ягуба, — услышал он хриплый со сна, низкий голос великого князя.

Ягуба вошёл, притворив за собой дверь, отвесил быстрый поклон. Святослав сидел на ложе у высокого ларя с книгой и оплывшей свечой. Видно, опять ночью читал Псалтирь. Он был в простых, белёного полотна портах и рубахе, поверх которой накинул заячью душегрейку, в меховых разношенных босовиках.

   — Знобит меня что-то, — сказал он вместо приветствия.

Ягуба вышел из светёлки и сразу же вернулся, неся кружку парного молока и ломоть свежего тёплого хлеба, молча поставил перед стариком.

Святослав понюхал хлеб, отломил корочку, пожевал, запил молоком, ещё раз втянул в себя большими ноздрями пряный, сытный запах утреннего хлеба, отложил в сторону.

   — Закрой-ка Псалтирь, — приказал боярину.

Тот повиновался.

   — Теперь открой, где получится.

Ягуба привычно отвернулся, подчёркнуто не глядя на книгу, раскрыл, ткнул пальцем в строку.

   — Читай, — приказал князь.

   — «И ликовали после этого с музыкой и веселием семь дней...» — прочитал Ягуба.

   — Ликовали? Хм... А после чего ликовали-то?

Ягуба быстро нашёлся:

   — После празднования твоего славного дня рождения! — сказал он и тут же испуганно подумал: «А почему будут ликовать после празднования, а не на самом праздновании, на пиру?» Но Святослав, к счастью, не заметил явной нелепицы в словах боярина.

   — Не льсти, Ягуба, знаешь ведь — не люблю. Ликовать после моей смерти будут.

   — Тебе ли о смерти думать, великий князь?

   — Зябко... — сказал Святослав, кутаясь в душегрейку. — То от могилы близкой... На санях сижу[52]... Что в городе?

Вот уже который год после смерти княгини Марии этим вопросом начинались утренние беседы великого князя и ближнего боярина, беседы, во время которых решались многие городские и государственные дела, начинались интриги, намечались походы. Беседы, которые поставили Ягубу впереди многих бояр, подручных князей, даже сыновей Святослава.

   — Всё спокойно в городе. — И это была как бы обязательная формула начала беседы — всё спокойно. — Вот только хан Кунтувдей остановился проездом со своими мужами, ввечеру бражничал, на язык невоздержан был.

   — И что же наговорил?

   — Дескать, ты великий князь, Киевский престол только из милости Рюрика Ростиславича всё ещё удерживаешь.

   — Вот же погань некрещёная... Это мы ему припомним. Дельного чего сболтнул?

   — Нынче у них, мол, урожай выдался сам-шест, и все Рюриковы волости будут с большими хлебами.

   — Так, так... И к чему бы это?

— А к тому, что самый раз укоротить твою власть сейчас Рюрику.

   — Хана взять — ив узилище! — Святослав сказал это, не повышая голоса и не изменив даже интонации.

   — Осмелюсь напомнить, великий князь, хан — владетель тюркских родов, на Рюриковых землях сидит, ему верный пёс.

   — Свои дела с Рюриком сам улажу. Больно силён он стал союзом с кунтувдеевскими родами.

Ягуба преувеличенно громко вздохнул.

   — Что засопел, боярин? Полагаешь, круто?

Ягуба кивнул.

   — Возможно... Да больно причина удобная: поношение государя на его же земле. Добрый случай соправителю моему Рюрику урок преподнести. Что ещё?

   — Князь Игорь Святославич... — Ягуба остановился, по едва заметному движению князя уловил, что тот заинтересовался, и стал подбирать слова: — Князь Игорь дружинного своего певца, из плена вернувшегося, не принял.

   — Вот как? — Святослав задумался.

В дверь постучали, и сразу же, не дожидаясь ответа, вошла мамка, за ней давешняя кормилица с ребёнком на руках. Это был утренний ритуал, заведённый Ягубой после смерти Марии, чтобы отвлечь Святослава от горестных мыслей о безвременно ушедшей жене. А правнуков хватало — многочисленные внуки исправно поставляли их...

Ягуба неслышно отошёл в сторону.

Мамка поклонилась в пояс, проворковала:

   — Великий государь, твой правнук тебе доброго утра желает!

Святослав взял младенца, приподнял пелёнку с его личика, улыбнулся умильно, почмокал, сделал козу, покачал, спросил мамку:

   — Это который?

Своих правнуков великий князь частенько путал, и вопрос мамку не удивил.

   — Княжич Мстислав, государь. Видишь, глазёнки голубенькие, а реснички собольи, а бровки куньи. Мстислав, государь.

   — Да, да... Мстислав. — Князь смешно почмокал, протянул пискляво: «Мстисла-ав, аушеньки», вернул мамке ребёнка. — Унеси.

Мамка передала ребёнка кормилице, поклонилась поясно, выплыла, за ней кормилица протиснула дородное тело в дверь, успев стрельнуть глазами в боярина.

«Настырна», — подумал Ягуба, но без раздражения, скорее даже как-то ласково.

   — Открой-ка, — снова приказал князь, и Ягуба, без дальнейших слов поняв его приказ, захлопнул Псалтирь и тут же открыл, ткнул пальцем в нижнюю строку.

   — Читай.

   — «Так скоро понесли неправедную казнь говорившие в защиту города, народа и священных сосудов...»

Святослав сказал, кутаясь в душегрейку:

   — Неправедная казнь... Дружинного певца прогнал... Ты сам-то прочитал повесть?

   — Виноват, великий князь, руки не дошли, — ответил Ягуба, поражаясь, как Святослав даже из тёмных предсказаний Псалтири, во что Ягуба не верил и над чем втайне посмеивался, хотя и уважал в князе выдающиеся ум и всестороннюю образованность, умеет извлекать зерно истины.