Святость и святые в русской духовной культуре. Том 1.

Иногда эту хорошо знаемую σοφίη понимают как обозначение определенной ремесленной способности (умения) [123], полученной плотником от Афины, игнорируя другой аспект софийного творчества, при котором σοφίη понимается как работа, подчиненная определенной мере, правилу, образцу [124] (ср. στάθμη "плотничий шнурок", "отвес", "правило", "норма", παρά στάθμην "по шнурку", "прямолинейно", σταθμάω "измерять", μετρεΐν η σταθμάσθαι "измерять правилом" и т. п.). Отсюда и софийность демиурга [125] ^— будь он плотником [126] или сапожником, горшечником, кирпичником (Theaet. 146d–147с) или колесничим, кораблеводителем или даже поэтом (нередко говорят о σοφία Мнемосины и избранного ею поэта) [127]. Но эта софийность объясняется не просто искусством мастера, следующего образцам, а тем, что она божественного происхождения: люди получают ее от богов, и лишь в силу этого акта получения она становится своей и для людей:

От богов рождены
Все свершения смертных доблестей:
Все, кто мудр, все, кто силен, все, кто речист. [128]

(пер. М. Л. Гаспарова),

тогда как τέχνη передается через обучение [129]. Когда Гераклит, отделяя от σοφίη добродетель (αρετή), связанную с разумением (φρονεΐν), настаивает на том, что мудрость — в говорении правды и действиях в согласии с природой («ей внимая») [130], или утверждает, что признак мудрости — согласиться, не ему, но «логосу внемля, что все едино» [131], — он также подчеркивает причастность σοφία к той высшей и наиболее общей и универсальной силе, которая управляет всем в мире (о τέχνη таким образом не говорят никогда). Собственно, и Сократ платоновского диалога, утверждающий, что название мудреца приличествует одному лишь богу (…θεω μο'νω πρέπειν. Phaidr. 278d) [132], а философ — не более чем любитель σοφία, отсылает нас к той же линии развития, особенно если учесть переданный Платоном Сократу анализ значения (общего и частного) и мудрости (Theaet. 145е и далее).

Вырисовывающийся из рассмотрения приведенных примеров круг употреблений σοφία и первоначальный семантический потенциал этого слова ориентируют не столько на интеллигибельные (как можно было думать, судя по более позднему аристотелевскому определению софии как науки об определенных причинах и началах: ή σοφία περί τινας αιτίας και άρχάς έστιν επιστήμη. Metaph. I, 982а, ср. III, 995b, 996b [133]), или на связанные с чувственными движениями мотивировки этого слова, а скорее на указание технической процедуры, лежащей в процессе приобретения, достижения и усвоения мудрости (σοφία). При этом техничность связывается не столько с объектом (изготовляемой вещью или производимым действием), как в случае с τέχνη, сколько с самим субъектом, т. е. получателем σοφία, мудрецом, который, вероятно, должен был предварительно достичь определенного психофизического состояния. Можно думать, что речь идет об особом сосредоточении типа др. — инд. samädhi, погружении в себя, связанном с отключением от восприятия более внешних сфер, некоей фиксации чаемого состояния (ср. εν–στασις vice versa εκ–στάσις), готовности — «открытости» к нему.