Святость и святые в русской духовной культуре. Том II. Три века христианства на Руси (XII–XIV вв.)

На смертном одре, как сообщает Епифаний, отступая здесь от панегиризма, Сергий отдает последние наставления ученикам. Тело свое положить в церкви он им не позволил и просил похоронить его скромно вне церкви вместе с другими монахами, уже там находящимися. Но Киприан, бывший тогда митрополитом и, как известно, высоко ценивший и глубоко уважавший Сергия, в сознании масштаба личности покойного распорядился похоронить его именно в церкви, на правей стране, еже и бысть. Эта церковь — детище Сергия, его руками возведенная и его верой задуманная.

Ее он сам създа, и въздвиже, и устрой, и съвръши, и украси ю всякою подобною красотою, и нарече сиа быти въ имя Святыа, и Живоначалныа, и неразделимыя, и единосущныа Троица; въ честнемь его монастыри, и пресловущей лавре, и велице ограде, и въ славней обители,

где он собрал братию, где спасенное стадо пас он в доброте сердца своего и наставлял разуму, где и сам принял иноческий образ, где творил бесчисленные подвиги, где возносил непрестанные [485] молитвы, где он в повседневном и ночном пении славил Бога, где он, наконец, многолетное и многострадалное течение свое препроводи и укрепи, не исходя от места своего въ иныя пределы, разве нужда некыя. Эта длинная цепочка где (иде же) — как бы передышка перед какими–то более важными и глубоко личными словами, подготовка к ним. В них — не только о Сергии, но и о себе и опять–таки в контексте достоинства одного и недостойности другого, себя самого:

Не взыска Царьствующаго града, ни Святыа горы или Иерусалима [486], яко же азъ, окаанный и лишенный разума. Увы, люте мне, и преплаваа суду и овуду, и от места на место преходя; но не хождааше тако преподобный, но в млъчании и добре седяше и себе внимаше: ни по многым местомь, ни по далним странам хождааше, но во едином месте живяше и Бога въспевааше. Не искаше бо суетных и стропотных вещий, иже не требе ему бысть, но паче всего взыска единаго истиннаго Бога, иже чим есть душа спасти, еже и бысть.

Теперь, когда собственная «недостойность» Епифания не только пережита, но и выражена словесно, он, кажется, находит в себе душевные силы еще раз, последний, вернуться к последним часам жизни преподобного, вспомнив все по порядку, но на том высоком уровне, который только и приличествует данному случаю (о том, что душа Епифания оттаяла и несколько успокоилась, свидетельствует его новое обращение к риторике и ее приемам; на этот раз перед нами длинная цепочка деепричастий, переходящая в короткую цепочку форм verbum finitum, и, наконец, девятикратное повторение рамки из… в…, заключающей в себя слова высокой религиозной значимости):