Святые Горы

Что за чудесное было утро, когда из душной келии гостиницы я вышел к Донцу. Берега поросли тюльпанами. Маслистый запах их слышен далече. Барвинки голубеют повсюду, точно глаза украинской красавицы, наивно улыбаются вам из густой чащи; желтые головки полевой ромашки нахально выскакивают из травы. Розовые кусты райского дерева словно хотят разорвать изгороди. Задыхаешься от аромата, что веет с весенних полей. Пушистая первая зелень на ветвях, низко клонящихся к воде. Щеглы задорно перекликаются в ней, сменив заснувших поэтов ночи — соловьев. На береговом песке неподвижно стоят, глядясь в воду, как в зеркало, трясогузки… Точно где-то далеко-далеко дует ветер по взморью, жужжит пчела в нежной листве только что проснувшегося леса. По Донцу перебегает тень от колышущихся ветвей. Вместе с тенью ползут по реке плоты. Ползут, лениво поскрипывая… Много тут рубят лесу. «Изводят Донецкие чащи», жалуются монахи. Солнце еще не жжет — а только греет, любовно-ласково греет. Лучами его пользуется и разросшаяся куриная слепота, и суховатая южная фиалка… Лягушонок повис в воде головой вверх — тоже наслаждается теплом и светом… Подойдешь — моментально налево кругом и бултых на дно! Квакушки перекликаются одна с другой… Здесь нет запаха морской воды, нет того простора, что в Соловках, крики чаек не будят безбрежную пустыню неба — зато природа улыбается вам такими красками, оглашает вас такими кипящими жизнью звуками и песнями, каких не знает угрюмый, убогий север… Чужда этому теплу, ленивому югу суровая энергия поморян; не трудится здесь в поте лица своего созерцательный инок. Не надувает свежий ветер парусов кораблей, приплывающих с отдаленнейших каменных берегов океана… Вспененные волны не бьются, как там, в гранитные пристани, обдавая солеными брызгами богомольцев и, точно евангельская Мария, обмывая протянутые к самой воде подножия вековой обители… Едва струится задумчивый Донец, точно ему жаль расставаться с этими тихими берегами… Точно не хочет он выйти из-под тени этих зеленых облаков весенней зелени…

Я уже говорил, что Успенский монастырь сполз к Донцу.

Вид его бесподобен. Горный кряж порос дубом и сосною. На высоте — над зелеными облаками леса — купол церкви и ее белые стены. Их полувоздушные очертания тонут в синеве безоблачного неба… Несколько ниже горный кряж взрезан группою меловых скал. Синею тенью отделяются они одна от другой. На них платформа, над платформой небольшой монастырь св. Николая, с колокольнями и куполами. Точно корабль, плававший в просторе неба и остановившийся здесь на этих белых вершинах. Кругом балкончики, галерейки. Все это кажется микроскопическим, но еще меньшими кажутся черные точки ползающих там монахов. Скалы конусообразны. Внизу все они сливаются в одну общую меловую массу, и только верхушки возносятся сахарными головами. Точно вся эта масса поднималась снизу вверх, чтобы достигнуть небесных высей, и бессильная остановилась на полпути, сохранив в самых контурах свое стремление к этой недосягаемой цели. В скалах черные точки подземных келий; кажется, что это не утесы, а фантастическая белая постройка циклопов. Отовсюду охвачена она зеленою дремою дубового царства; на темном фоне его очертание белых конусов выделяется еще резче, еще красивее… Сверху вниз, то прячась в чащу, то поблескивая на солнце — зигзаг крытой галереи прямо к монастырю. Сама обитель внизу, совсем внизу, у восхитительного Донца, с ее белыми стенами, красивыми домами, с монументальными островерхими колокольнями собора, высоко возносящего свой золотой крест. Налево — белые стены гостиницы. А еще левее, верстах в трех, среди зеленой чащи горного ската, приютилась вилла, которая до сих пор носит имя Потемкиной.

Я долго смотрел на эту дивную картину, не отрываясь. Ни одного диссонанса не было в ней. Самые разнообразные детали сливались в одно величавое целое. Все это так сгруппировано, что, любуясь подробностями, глаз ни на минуту не теряет общего. Желая взглянуть на обитель с еще более отдаленного пункта, я подошел к парому. Несколько ниже Донец делится на рукава, образуя острова, сплошь заросшие осинами, дубами и березами. Оттуда обдают вас щебетанием и гамом целые тучи мелкой лесной птицы. Словно золотые, видны сквозь чащу соломенные кровли села. Лиловатый дым от труб стоит над лесом. На пароме, приставшем к нашему берегу, хохлушка. В руках у нее две утки и селезень.

— Что это ты?

— Да святить. В монастырь…

— Они и петухов святить приносят, — заметил неодобрительно монах-перевозчик. — Раз одна — чуть поросят под святую воду не угодила. Вовремя прогнали ее только.

На пароме

Толпа хохлушек в белых и серых охабнях усердно отбивает на движущемся пароме земные поклоны. На противоположном берегу то же самое повторяют бабы, только что подошедшие и ожидающие перевоза. За ними — зеленые понизи. На понизях веселые рощицы, смутные очерки далеких лесов. Общее впечатление — красота, мир и покой.

— Ты куда? ты куда? — хватает одну хохлушку за охабень юркий перевозчик-монах. — А деньги забыла?

— Нема грошей.