Святые Горы (сборник)

Наивные люди полагали и до сих пор иные полагают, что, ежели жандарм — какой-нибудь тайный советник Мордвинов или генерал Дубельт, — так из Зимнего не вылазит и, чуть что, к царю, чуть что, к царю! Это справедливо до некоторой степени, но лишь по отношению к цареву другу сердечному Бенкендорфу. А что до Леонтия Васильевича, то он на интимную аудиенцию ехал, вызванный эстафетой, в другой или в третий раз.

Едва небо к вечеру потемнеет, и в Зимний не проберешься сразу, посты удваиваются, дежурные офицеры чинят им строгую проверку. Ночью вдобавок, усугубляя и без того тяжелые сны обывателей, трясущиеся на ветру часовые каждую минуту орут до хриплости: «Слушай, слушай!» — и эхо, гулкое, ломкое, прокатывается по гранитным набережным.

Графскую, однако, без гербов на дверцах, зато известную по кучеру всему Санкт-Петербургу карету дважды осматривали квартальные с приданными им драгунами. Почему-то спешенных драгун в патрули посылали охотнее. Гусары, допустим, или уланы караульной службы по городу не несли. При трескучем отблеске смоляных факелов стража допытывала встречных с дотошностью, пока не убеждалась, что перед ними не злоумышленники. Бенкендорфу процедура нравилась, и он отвечал через окошечко без нетерпеливости и раздражения. Лошади наконец привычно замерли у дверей салтыковского подъезда. Разляпывая пену по бокам, в каретные графские запятки ткнулась взмыленная тройка, из которой торопясь вывалил Дубельт и, пришаркивая покалеченной ногой, поспешил к патрону, чтобы поддержать его под локоть.

Высокий, худой и мрачный Мордвинов подъехал тихо, незаметно, будто просочился сквозь тьму, как чернильное пятно проступило сквозь промокашку. Он был в черном английском, под горло застегнутом пальто, похожий на прокурора святейшей инквизиции, какими их живописуют в модных европейских романах. Мордвинов последовал, не отставая, за Дубельтом, за своим пока подчиненным.

Кургузый человек в форме — фельдъегерь Велын, который раздобыл и приволок в Зимний отдыхающее после тяжелого дня начальство, — метнулся на подмогу. Затем, исполнив обязанность и проводив до дверей, он подошел к графскому кучеру Готфриду и, как водится меж земляками, принялся обсуждать новости, поглядывая на опустелые окна дворца и с ужасом представляя, как начнет коченеть и что станется с ним через часок. Войти в сени салтыковского подъезда Велын пока не отваживался, пусть хоть дух генеральский выветрит.

— Я полагаю, господа, мы приглашены к государю по поводу великосветского скандала, разыгравшегося в семействе Пушкина, — насморочно прогнусавил Бенкендорф, обладавший в высшей степени развитой интуицией, когда касалось эстафетных вызовов. — Не скрою от тебя, Леонтий Васильевич, государь рассержен салонной болтовней о неминуемом столкновении, которую надо бы давно пресечь и водворить покой, необходимый столице, но не переживай, моими усилиями теперь, слава богу, все устраивается.

— Мой граф! Рассердись единожды, я сержусь долго! — сказал суетливо Дубельт, сдерживая внутреннюю, на хитрой пружине дверь, чтоб не зашибла благодетеля. — Это не мои слова, а Пушкина. В одной преподлой статейке вычитал. Он сердится долго, а император должен быть моментально отходчив?! Ну не наглость ли, Александр Христофорович? Помилуй бог! Я согласен с вами, французик шустрит неосмотрительно. Но что поделаешь, коли Россия для иноземцев продолжает казаться землей обетованной и неосмотрительность их объяснима.

Мордвинов молчал и встал так, что тень от столба, подпиравшего лестницу, падала на его бледный лоб.

— Эк тебя заносит, Леонтий! Любая досадная ошибка в сем деле может повлечь международные осложнения, — сказал назидательно Бенкендорф. — Подобного допустить нельзя! А поручик Дантес — офицер его величества и находится на службе у государя.

— Ваше сиятельство, как и камер-юнкер Пушкин, — желчно промолвил Мордвинов.

Ему никто не ответил. Бенкендорф обивал в теплых сенях прилипчивый мокрый снег с ботфорт и так полоснул взором управляющего III отделением и начальника штаба — сабельно наискосок, по-кавалерийски, — что подчиненные получили веские основания сомневаться, истинную ли причину вызова во дворец указал им шеф жандармов.

«Допущен ли я в тайное тайных?» — царапнула обидная мысль Дубельта. Растерев украдкой бедро — на холоде, черт побери, разнылась давняя бородинская рана, — Дубельт принял от Бенкендорфа шинель и пальто от Мордвинова, физиономия которого оставалась по-прежнему неподвижной. Дорогу им преграждала стеклянная дверь с лакеем в красной фрачной ливрее и часовым. При возникновении поодаль начальства гренадер отсалютовал бренчащим ружьем и замер так, что даже волос в невообразимо пышных приклеенных усах не шевелило дыханием. Бенкендорф полюбовался картинкой и одобрительно хлопнул часового по плечу. Нечеловечески напряженная поза часового была вынужденной, но единственно возможной для истерзанного двадцатилетней муштрой тела.