Святые горы

Ах, проклятые, не вперли-таки танк во двор, грубовато подумала Юлишка, потому что помешал мой каштан. Ну и хорошо, что помешал. Радуясь утешительной мысли, что и для немцев нашлась преграда, она, теперь уже догнав Кишинскую, под стеной соседнего дома, бросилась к флигелю.

Таким образом, Юлишка и Ядзя спаслись от допроса, а может быть, и от чего похуже. Они чуяли инстинктом много переживших женщин, что в квартире человек одно, на улице — иное: откуда и куда идете? зачем?

Немецкий солдат, помнили они, любит патрульную службу, любит он и облавы, и прочесывания, и проверку документов.

Когда подруги, почти теряя сознание, очутились на бетонированной площадке перед дверью, знакомый Юлишке навозный жук передовым, вразвалку вышел из штольни. На уровне верхней ступеньки, налево от забора Лечсанупра, проплыла его каска. Посвистывая, он принялся громко отмерять шагами расстояние до стены.

— Иоахим, Готфрид, Конрад, лебедку подтащите сюда, — скомандовал он по-немецки своим товарищам, которых по одному выплевывала штольня.

Бам, бам, ударило в уши, бам, бам!..

Неужто девять, удивилась Юлишка. Она могла дать голову на отсечение, что бой часов доносится из квартиры, где остались старинные бронзовые часы, олицетворяющие времена года посредством бесстыдно раздетых женщин.

Она, конечно, ошибалась.

По асфальту грохотали подкованные сапоги, и эхо, усиленное штольней, повторилось внутри ее существа.

Двор заполнялся солдатами.

4

Целый день подруг никто не тревожил. Вероятно, немцы забыли за ненадобностью о швейцаре Кишинской.

Несмотря на каштан, Иоахим, Готфрид и Конрад под руководством навозного жука загнали во двор фургон, нагруженный фанерными ящиками и другими предметами невиданных очертаний. Затем они смотались поодиночке, оставив сторожить какого-то недотепу в пилотке, из безымянных, из тех, кто появился позже. Он шлепнулся задом на подножку кабины, поковырял в носу указательным пальцем, поковырял в зубах травинкой, поковырял в ушах другим пальцем — мизинцем, закурил сигару и долгое время забавлялся пусканием тонких колец дыма. Недотепа был не из любопытных, окружающим не интересовался. Утомившись, он задремал, развалясь по-кошачьи на крыле.

Юлишка и Ядзя часто приникали к щели в занавеске. На дворе колыхались вязкие сиреневые сумерки. Неясные шумы, просачивающиеся через штольню подъезда, раскачивали их то в одну, то в другую сторону. В конце концов подругам наскучило следить, тая дыхание, за дремлющим недотепой. Ядзя отправилась готовить ужин, а Юлишка, закутавшись в плед, села в кресло бабушки Марусеньки. Рэдда тут же улеглась теплым животом на ее туфли.

Ели они, как до войны, за обеденным столом, лишь однажды отвлекшись, чтобы взглянуть, не случилось ли чего новенького, но за занавесками все оставалось таким же сонным, как и прежде. Густела сиреневая тишина, солдат спал, фургон стоял на месте.

Когда в небе прибавилось черной краски, навозный жук сам, собственной персоной привел на смену недотепе другого солдата — не то Иохима, не то Готфрида, не то Конрада.

Подоспело время укладываться в постель. Они легли поперек кровати, пододвинув кресла.

За шесть лет Юлишка ни разу не покидала на ночь своей комнаты. А если Александр Игнатьевич чаю попросит на рассвете? Кто сварит? Кто утром соберет Юрочку в школу? Кто проверит его портфель? Кто догонит его на крыльце, чтоб выдернуть из ручки запрещенные «рондо» и вставить рекомендованный номер «восемьдесят шесть»? Кто?.. Как кто? Юлишка. Больше некому.

Она совмещала массу обязанностей. Без нее бы очаг безусловно погас, а прекрасно налаженный быт развалился.

Ня-ня. Два одинаковых слога. Па-па. Ма-ма. Тоже два одинаковых слога. Но ня-ня звучит нежнее, во всяком случае по-русски.

Юлишка мучительно ворочалась в темноте, вслушиваясь в несуществующие звуки. Но зажигать свечу не хотелось. Если сквозь маскировку проскользнет предательский блик и привлечет внимание часового, то неприятностей не оберешься.

— Ядзя, ты уже спишь? — часто спрашивала Юлишка.

— Нет, еще не сплю, — отвечала Кишинская.

Юлишка томилась до тех пор, пока от непривычного напряжения у нее не заломило в висках. Она села по-турецки и, поддерживая похолодевшие груди ладонями, жалобно сказала:

— Ядзя, мне дурно.

— Ну что ты, Юлишка? Потерпи. Утром что-нибудь сообразим. Шлепнуть тебе холодный компресс?

— Нет, я расчихаюсь, — ответила Юлишка и крепко сдавила груди, пытаясь одной болью заглушить другую.

Они молчали, впитывая ночь. Юлишка покачивалась из стороны в сторону, баюкая себя. Она не теряла надежды уснуть, но ей мешал нарастающий скрип. Он постепенно наполнял комнату.

Морской песок скрипел под затвердевшими подошвами матери. Летом, каждую неделю, они ходили на пирс встречать отца, возвращающегося с острова, у берегов которого он рыбачил.

Песок был крупным. Отдельные песчинки, будто матовые жемчужины, переливались под солнцем.

Мать и дочь брели волнообразной тропинкой, мимо рыбацких лачуг, но почему-то никак не могли добраться до деревянного настила, хотя серебристо-голубое море и плескалось у самых Юлишкиных век.