Святые горы

Накануне того дня, когда смолкла радиоточка, она снесла к ней во флигель основательные запасы провизии и отвела охотничью собаку — английского пойнтера Рэдду, рыжую суку, добрую, растолстевшую от безделья и кабинетного существования, с неприятно отвисшими ледяными губами, утыканными жестким волосом, но любимую ею, Юлишкой, за покладистый нрав, врожденную британскую чистоплотность и радостную готовность выполнить какое угодно приказание.

Они крепко дружили — Юлишка и Рэдда.

Вообще семья Александра Игнатьевича была дружной.

Юлишка гордилась своей предусмотрительностью. Случится что — запру квартиру на замок, заберу ключи и уйду жить к Ядзе.

Она совсем уж хотела откинуть щеколду черного хода, но неведомая сила внезапно как бы оторвала ее от пола, перетащила в противоположный угол, к другой двери, балконной, и заставила нагнуть голову.

Юлишка, не сопротивляясь, подчинилась этой неведомой силе и, взглянув во двор, задрожала: под самым балконом сновал не один знакомый навозный жук, а пять или шесть — целое стадо. Жуки ползали взад-вперед вдоль забора, отгораживающего дом от поликлиники и стационара Лечсанупра, которые фасадом выходили на параллельную, Пушкинскую улицу.

И еще кое-что поразило Юлишку.

В центре двора заброшенную, как степной курган, клумбу окружали военные, но без железных касок, — не солдаты, а, вероятно, повыше, но не намного, чином, — в пилотках и кепи: молоденькие кузнечики, свеженькие, сию минуту из цейхгауза: бери и наживляй на крючок. Вот так дергунчики! Они закидывали поочередно зеленоватые, искаженные стеклом физиономии к верхним этажам и что-то оживленно обсуждали.

Юлишка отодвинулась, страшась, что ее обнаружат. Но они, занятые разговором, никого не замечали и тыкали по-хозяйски пальцами в разные стороны.

Юлишка продолжала любопытствовать.

Немцы не казались ей злобными, только неприятными. Она нередко думала о них и до войны. Ведь Фердинанд Паревский не вернулся с той, далекой, империалистической. Ей чудилось иногда, что немцы издают скверный запах. Но какой — запах чего? — Юлишка сейчас и не смогла бы определить.

Немцы пахнут — вот фантазия! Пахнут немытые люди, а немцы чистюли. Она укоряла себя с минуту за то, что ей некогда это чудилось. Между тем ощущение, что именно новоприбывшие издают скверный запах, ее не оставляло.

Спокойно, не суетись, убеждала себя Юлишка: они тебе не причинят дурного, если ты сама не рассердишь их. Смелее, смелее…

Она готовила себя к встрече с немцами еще с того достопамятного воскресенья, когда мальчишки в полдень вдруг завопили хором у подъезда:

— Пленных фашистов везут!

Разумеется, она готовила себя к иной встрече.

Разве кто-нибудь предполагал, что немцы нахально заявятся сюда, прямо в город? Разве без нее семья бы эвакуировалась? Правда, она сама заупрямилась. И дело вовсе не в вещах. Вернее, не в одних вещах, Юлишка не любила брошенные дома. Уехать? Не-ет! Погасить очаг? Не-ет! Подобного враги от нее не дождутся. Они уже раз испоганили ей жизнь. Убили Фердинанда. И потом — куда она двинется из родных мест?

Юлишка захотела увидеть тогда — какие они, фашисты. Сильно ли изменились с той, далекой, войны?

Итак, в то достопамятное воскресенье Юлишка вместе с Кишинской в толпе других людей направилась к оперному театру. У темно-красной колоннады университета, на платформе, сцепленной с грузовиком, дохлой рыбой, выброшенной прибоем на берег, лежал продырявленный фюзеляж самолета.

Грузовик еле-еле вертел колесами. За ним почти вплотную следовал пикап, выкроенный из «эмки». В его кузове довольно свободно расположились четверо: трое в кожаных комбинезонах на молниях и один в снежного цвета рубахе, — немцы!

Немцы!

Немцы!!

Трое в комбинезонах держались уверенно, прочно раздвинув ноги и упершись ладонями в колени, а их товарищ, безнадежно уронив голову, маятником раскачивался, будто от зубной боли.

Юлишка и Кишинская догнали пикап и быстро пошли рядом, у самого колеса. Тротуары заполняли люди, ошеломленные необычайным зрелищем. В тишине отчетливо шаркали подошвы по брусчатке, глухо ворчал мотор. Трос скрежетал о фюзеляж. Юные красноармейцы сидели по краям платформы, болтая сапогами, и, улыбаясь, смотрели на толпу.

Когда пикап пересекал, подрагивая, трамвайную колею, пленный в снежного цвета рубахе вскочил, с хрипом выбрасывая изо рта короткие, как чурки, возгласы.

— Какие глупцы! Какие ослы! — орал он по-немецки.

Жилы на его шее взбухли, напряглись, как натянутые между столбами бельевые веревки. Бешенство обесчеловечило лицо.

Красноармейцы спрыгнули с платформы и протиснулись к пикапу. Один из них попытался открыть заднюю дверцу и влезть в кузов, но пленный ухватился за ручку и не пускал. Остальные летчики по-прежнему держались надменно, демонстрируя всем своим видом, что они не имеют отношения к выходке товарища и даже брезгают им.

— Хайль Гитлер! — прокатились над улицей неслыханные слова.

В пикапе поднялась сутолока. Летчики старались помешать красноармейцам. Они пошире раздвинули локти, выставили ноги. Бесноватого, однако, выволокли и несколько раз ударили кулаком по темени.