Святые горы

Песни про гейш и Ирану, про последний ужин и опустевшие пляжи непостижимым образом вплетались в наше послевоенное, далеко не изысканное существование, вовсе не противореча ему, а дополняя его, оттеняя и делая более острым и более сладостно-горьким. Вертинский, конечно, не являлся ни знаком эпохи, ни знамением времени, но он стал для меня как бы привкусом рано наступившей, обворованной войной юности. Удивительным оказывалось и следующее. По вечерам мы обычно пели вперемежку с Вертинским бодрые праздничные или суровые — военные — песни, и все они тоже не противоречили друг другу и тоже непостижимым образом дополняли друг друга, создавая особое, размягченное, чуть плаксивое состояние, которое, однако, колебалось от безудержных взрывов радости до меланхолии поздних посиделок у дверей парадного.

Думая сейчас о том отдаленном периоде жизни, которая катилась по своим рельсам, я начинаю весьма отчетливо понимать, что испытывали разные люди во время революции, когда посреди роскошных гостиных в стиле fine de siecle возникали как из-под земли, как deus ex machina, кожаные тужурки и матросские бушлаты. И те, кто пытался накинуть цепочку на дверь, и те, кто срывал эти цепочки, не поражались встрече, они дополняли друг друга и не могли обойтись друг без друга.

Противоречия объединяли их крепче любого единства.

Приезд Вертинского взломал привычное течение жизни. Хотя афиш в городе, естественно, не расклеивали, о его гастролях слух пополз заблаговременно. За месяц, пожалуй. Я как раз подал документы в университет. Вертинский, однако, задержался, в Гаграх — что ли, и принесла его нелегкая лишь в начале августа, к самым экзаменам.

Нежарким голубым утром, когда брусчатка на улице Ленина поблескивала под восходящим солнцем, будто натертая мастикой, когда спелые темно-зеленые листья еще не потеряли ночной аромат прохлады, когда город на несколько мгновений застыл в плоском картинном покое, перед тем как очнуться, я увидел его вблизи гостиницы «Театральная», что напротив оперного театра.

Он стоял, опираясь на гибкую коричневую трость, и смотрел на россыпь пленных немцев, перекидывавших из рук в руки — по цепочке — кирпич в кузов грузовика. Вертинский смотрел на них неотрывно и даже шагнул к краю тротуара, чтобы густо заросшие ветви каштана не мешали ему. Он был высок ростом и — не по-гвардейски, не натужно, не по-скалозубовски — прям и свободно развернут в плечах. Светло-серый костюм обтекал его фигуру, придавая ей легкость, стремительность и энергию, хотя двигался он, я бы сказал, с ленцой, неторопливо.

Я моментально догадался, что это он. А кто же еще? Иностранец? Иностранцев мы в нашем городе не встречали. Облик его поражал. Он, облик, никак не подходил к городскому ландшафту, изуродованному развалинами; он, облик, скорее подходил к мягкой — изумительной — погоде, в которой еще не ощущалось предвестия осени, но уже наступило успокоение и достоинство зрелости лета. Таких людей я после войны не видал, только до и издали, на премьерах, с балкона второго яруса, в бинокль. Мама от своей голодной рабфаковской молодости унаследовала страстную любовь к театру и часто брала меня туда. Вертинский по-чаплински покрутил тростью и двинулся прямо ко мне. Он скользнул по обтрепанной фигуре своими маленькими глазами, которые показались мне отчего-то синими. Не то грассируя, не то картавя, чуть запинаясь и экая, он спросил:

— Молодой человек, собственно говоря, какая это нынче улица?

В фразе попалось единственное «эр». Но элегантное грассирование сразу встрочилось в память.

— Короленко, — ответил я.

— Ах, Короленко, — повторил он, нажимая на «эр», которое одновременно как бы и отсутствовало, — Короленко. — И он двинулся прогулочным шагом к университету.

Я поспешил за ним, хотя неумолимо подкатывало к восьми и меня ждала девушка Валя в сквере напротив университета заниматься. На углу, где оканчивалась решетка бывшего Педагогического музея, он оглянулся и собрался свернуть к бульвару. Тогда я замедлил погоню, делая вид, что собираюсь перевязать шнурок на ботинке.

Вертинский, подняв трость и медленно водя ею у стены, читал, шевеля губами, название на табличке, прикрепленной к ограде бывшей Александровской гимназии. Потом он направился вниз, к Бессарабскому рынку, и фигура его на мгновение растворилась в прозрачных летучих тенях каштанов.

Я не мог отдать себе отчет, почему и зачем я преследую его, ведь мне нужно в противоположную сторону. Но я упрямо и помимо своей воли пошел за ним вначале на рынок, а оттуда по главной улице города в бывший Купеческий парк и через «чертов мост», переброшенный над пропастью между двумя кручами, — в Дворцовый. На мосту Вертинский задержался недолго, опершись на ажурные перила и всматриваясь в акварельную даль, фиолетовую, размытую первыми лучами солнца. Низко лежащий желтый песчаный берег, уже кое-где покрытый телами азартных купальщиков, но пока по-утреннему пустынный и нетронутый, зеленые, причудливо — сверху — очерченные пятна кустарника и травы приковывали его взор.