Завернули в калитку, потом в домик, потом в горницу, потом я сел на диван, потом очнулся — солнце в окно ярилось. Часы на руке не тикали, забыл вчера завести, но по всему — полдень. Лежу на брезентовой раскладушке трофейной прямо в брюках и куртке, даже в обуви.
За окном индустриальный пейзаж — электромачты с провисшими проводами, кирпичная труба, длинное здание цеха с встроенным в стену мощным вентилятором и зигзаг железной лестницы, ведущей в неизвестность.
Из-за деревянного забора курился пар, что-то там скрипело, бухало и скрежетало. А в горнице царили идеальный покой и чистота, ни соринки, — как у какой-нибудь докторши в провинциальном городке. Белые кружевные салфеточки аккуратно разложены по мебели. Буфет блестит, будто подсолнечным маслом натерт, а в нем гвардия рюмок из дешевого богемского хрусталя. На комоде в синей вазе — крашеный ковыль. Пепельница и копилка хитроумно выточены из снарядных гильз. Ширма китайская — павлины и папоротники. На стене ковер— олени на водопое. Рядом литография в бронзовой раме — Орфей в аду; Эвридика босая, похожа на Брунгильду. Происхождение картины явно немецкое. Выменяла, конечно, у приехавших из Германии. Скатерть плюшевая с золотыми кистями. За столом девочка что-то пишет, высунув кончик языка. Померещилось — сестренка, с косами, два красных банта. Обращается вежливо и без неприятного любопытства:
— Завтрак вам на веранде: тушеная морковка, сладкая, четвертинка и селедка на полке. Мама на толкучку подалась в Святошино, с теткой. Вечером приглашает, сказала. Она сегодня свободна, а завтра в ночную грузит.
Ах, жизнь — какой-то сон! Не разберу, дурной ли, добрый ли? Что-то горьковское из обстоятельств исчезло, и появилось иное ощущение. Покопался в памяти, но сравнение не отыскалось. Теперь — возвращаясь в прошлое — догадываюсь, что появилось собственное современное — пятидесятых годов.
— Ты что пишешь? — спросил я девочку от неловкости тихо, не вставая с койки.
— Сочинение на свободную тему «Наш паровоз, вперед лети».
— Хочешь, помогу?
— Нет, спасибо. Мне паровозы, правда, не нравятся.
Девочка моложе меня года на три, симпатичная. Понимает все, еще и пытается пошутить:
— Вы, видно, первый раз на товарной. Ничего, привыкните. Это как первый бал у Наташи Ростовой.
Представляете, текст выдает? Стыдно стало, умираю от стыда. Ситуация кошмарная, позорная. Поглядел со стороны — содрогнулся: лежу помятый и грязный, как алкоголик. В прошлом году отца в Госплан вызывали, в Москву. Он меня с собой взял, и я смотрел во МХАТе «На дне» — там Сатин точно в такой позе на нарах валялся и философствовал. Ужас! В ее глазах: кто я? И вообще любопытно — кто я? Самому любопытно. Но с этим положением надо кончать. Резко, немедленно.
— Поблагодари маму за ночлег, — пролепетал жалко. — Я ключ от квартиры где-то посеял, — вру, вру, когда заврусь? — Не забудь, слышишь, не забудь!
Подхватился и дернул из горницы. А на веранде авоська с морковкой на гвозде висела. С той поры — вот уж более двадцати лет — меня от морковки мутит.
До Керосинной бежал, как заяц — вприпрыжку. Помыкался по Сашкиной комнате — и в кино. Три сеанса просидел. Изучил «Подвиг разведчика» досконально. Забыться бы, заснуть летаргическим сном и очнуться бы в семидесятом году профессором и при коммунизме.
5
На следующий день с головой, набрякшей мрачными мыслями, я направился в центр, поближе к дому. Возвращаться страшно, но, вероятно, от признания не увильнуть. Что делать, куда идти? Легко сказать — на завод. А паспорт? Столько лет учиться, и на тебе — на завод. В отделе кадров обязательно потребуют паспорт, а он у матери. Все кричат кругом — учиться, учиться, учиться. Как безумные. Зачем тогда устраивают приемные экзамены, зачем отсеивают? Нет, тут что-то не так. Если бы выудить паспорт без лишней нервотрепки — полегчало бы.
Я сел на скамейку напротив квадратной клумбы. Красные каллы дьявольскими языками пламени вырывались из темно-зеленой тропической гущи. Огромная синяя туча наползла на солнце, и воздух приобрел бледно-сиреневый оттенок. Ветер улегся, все вокруг замерло, и только люди марионетками задвигались быстрее, как в чаплинских лентах.
Голод крепко терзал мою подложечку. Живот немного болел, тошнило. Выручить бы паспорт. Красные каллы стали багровыми, зловещими. Смотреть на них теперь неприятно. Сиреневый оттенок воздуха сгустился.
После войны демобилизованные привозили из Германии оригинальные — чисто бюргерские — сувениры: стеклянные запаянные колбы причудливой формы, наполненные подкрашенной жидкостью, в которой плавали диковинные растения и рыбы из пластмассы. Жидкость была обычно сиреневой. Сейчас они почему-то пришли на ум. Сбывали их на Бессарабке дешево — по пять, десять, пятнадцать рублей. Потом они исчезли, так в году сорок седьмом.