Святые отцы Церкви и церковные писатели в трудах православных ученых. Святитель Григорий Богослов. СБОРНИК СТАТЕЙ

Напомним далее, как после неудачного приглашения к миру собравшихся епископов на Втором Вселенском Соборе, когда для Григория стало ясно, что голос спокойствия и разума оказывается бесполезным во время бурных заседаний этого Собора, он с искренней простотой выразил готовность отказаться не только от чести председателя Собора, но и от кафедры Константинополя. Он решил принести себя в жертву миру и, отправившись на Собор, заявил отцам, что каково бы ни было их решение касательно его, сам он просит их возвести свои мысли к высшим предметам и быть единомышленными друг с другом в любви. Неужели они хотят сделаться притчей и присловьем распри и партийности? Что касается его лично, то он совершенно готов, если только хотят этого, сделаться вторым Ионой. Хотя он и совершенно неповинен в причинении всей этой бури, однако пусть они выбросят его за борт, чтобы спасти корабль; некая дружественная рыба из бездны морской придет спасти его! Более сильной любви к миру Григорий показать уже не мог. Этим он ясно показал, что любил мир и спокойствие до самоотвержения.

Наступившие дни после удаления с Константинопольской кафедры Григорий провел в своем небольшом поместье, вдали от шума и света, наслаждаясь только тенью собственного сада и журчанием ручья. Здесь же, на ложе из древесных ветвей, в постели из надежной власяницы и среди пыли, омоченной слезами, оставив позади себя всю суету грешного мира, он уже всецело обращал свои взоры к иному миру, оттуда почерпая основания для собственного мира и покоя. В полном мире с окружающим, трепеща радостью соединения с Богом – этим действительным миром и покоем, св. Григорий и преставился в 389 или 390 году.

Итак, мы видим, что и жизнь св. Григория была осуществлением той любви к миру и согласию, которую он настойчиво обосновывал и проповедовал в своих Словах. Она, во всей целости своей, несмотря на самые разнообразные направления ее, как нельзя лучше дополняла полные глубины философского умозрения теоретические наставления Григория о мире и делала их доступными, понятными для всякого слушателя.

Несомненно, настойчивой проповеди о мире и согласии от Григория требовало и то время, когда он жил. Его время было временем пустых, в сущности, распрей распаленной партийности. Тогда, по словам одного историка, все спорили, все говорили, все с жаром стояли – кто за то, кто за другое, но мало прислушивались друг к другу.[750] «Предположи, если угодно, что корабли порываются сильной бурей, – образно характеризует это время св. Василий, – что мгла покрывает все туманом, что невозможно различить ни врагов, ни друзей. И теперешнее обуревание Церкви не сильнее ли всякого морского волнения? Им сдвинуты все пределы отцов, приведены в колебание все основания и все твердыни догматов. Друг на друга нападая, друг другом низлагаемся. Кого не ниспроверг противник, того уязвляет защитник. Если враг низложен и пал, то нападает на тебя твой соратник. Как скоро враг прошел мимо, друг в друге уже видят врагов».[751] Такое ожесточенное время споров, и притом везде – в банях, в лавках, на улицах, даже в местах кутежей и распутства, споров, задевавших глубочайшие тайны богословия, требовало от истинного христианина, несомненно, горячей и настойчивой проповеди о мире и единодушии, глубоком самоанализе каждого и полном беспристрастии к другому. Проповедь о мире, философское обоснование этого мира для любителей мудрости того времени были вполне современными.

Но не в этой ли проповеди о мире и согласии людей нуждается и наш век? Прошло со времени Григория пятнадцать столетий, но и теперь из-за любви к Богу и Христу мы не разделили ли Христа, из-за истины не стали ли лгать друг на друга, ради любви не научились ли ненависти, из-за камня (см.: 1 Кор. 10:4) не поколебались ли, из-за Краеугольного Камня не рассыпались ли?[752] Не наши ли недуги теперь – полагать восхождение в сердце своем, но не исповедания, а отречения, не богословия, но богохульства; не ныне ли все один другого расточительнее в богатстве нечестия, как будто не нечестия боятся, но чтобы не стать умереннее и человеколюбивее других? Где у нас устне едине и глас един? Если и есть, то разве лишь для того, для чего в древности хотели иметь созидавшие столп.[753] Не у нас ли мир, порядок извращен до того, что мы, сделавшиеся прежде из не-народа народом, из не-языка языком, подвергаемся теперь опасности – из самого великого народа и языка опять стать не-народом и не-языком?[754] И не теперь ли в мире живут только разбойники, которых связывает злодеяние, в мире живут замышляющие о насильственной власти, сообщники воровства, заговорщики мятежа, соучастники прелюбодеяния? Мы же, сыны Бога, не имеем согласия и союза, никогда не можем сойтись в одном, не видим даже и способа уврачевать такую болезнь, но как будто бы и учим, и учимся злонравию, а не добродетели; много трудимся, чтобы поджигать раздор; о единомыслии же мало заботимся или вовсе не заботимся.[755]