Святые сердца

– Это испытанное средство. Регулярно принимаемое внутрь малыми дозами, оно помогает от припадков, если болезнь не зашла далеко.

– А если зашла?

– Тогда я не смогу ей помочь. – И перед ее глазами снова встает видение молодой послушницы, которая лежит на полу своей кельи и бьется о каменные плиты всем телом, как выброшенная на берег рыба.

Девушка ставит бутылку на полку с таким видом, точно боится заразиться от одного прикосновения к ней.

– А тех, кому ты не можешь помочь, много?

– Это зависит от того, чем они больны.

Разумеется, Зуана знает, о чем она сейчас думает: уж еето болезнь не вылечить никогда, ибо рана ее слишком глубока.

– Странно, что тебе позволяют все это, – говорит девушка, озираясь.

– Почему? Думаешь, если монахини служат Господу, то они должны умирать раньше или страдать больше, чем другие?

– Нет. Я хотела сказать… Ну, это както не очень похоже на молитвы.

– А вот тут ты ошибаешься… – Конечно, ей приходилось сталкиваться с этим и раньше; слепота, которая отказывается видеть Господа в чемлибо, кроме страдания и молитв. – В этой комнате все – молитва. Оглянись вокруг. Все здесь, каждая травинка, каждая капля сока, каждый ингредиент каждого снадобья происходит из природы и из земли, которую Он создал вместе с небесами для нашею почитания. Даже сама наша способность понимать это дарована Им.

«Почитай врача за нужду, которую имеешь в нем. Ибо и его создал Всевышний». Екклезиаст. 38, стих 1.

Девушка смотрит на Зуану с изумлением, потом нервно хихикает, словно они вдруг поменялись местами и теперь она играет роль нормальной, оттеняя безумие Зуаны.

Ну конечно. Когда Зуана поступила в монастырь, именно женщины, которые цитировали Библию как по писаному, казались ей хуже всех, ведь напряженность их чувства заставляла ее тем больше ощущать собственную заброшенность. Теперь ей с ними легче. Иногда они даже приносят ей отрывки из Писания, в которых говорится о травах, хотя ни одна еще не показала ей ничего такого, чего она не видела бы сама.

– Ты так много знаешь. И всему этому ты научилась здесь?

– Нет. Многому меня научил отец. Остальное я прочитала в книгах или узнала сама.

– Твой отец? Он что, тоже отправил тебя сюда?

– Нет. Да. – Она умолкает. – Когда он умер, мне некуда было идти.

– А ты сама? Ты хотела быть здесь?

– Я… – Она запинается. Какой грех хуже: ложь или поощрение отчаяния? – Мне некуда было идти.

– Сколько лет назад это было? – смотрит на нее Серафина.

– Шестнадцать.

Зуана замечает, как та потрясенно открывает рот, точно хочет вскрикнуть. Ее жалость ощутима. Разумеется, сейчас ей кажется, что она никогда не будет такой старой неудачницей.

Девушка отворачивается и глядит в окно. Теперь она наверняка видит краешек кладбища за оградой аптекарского огорода. Зуана смотрит на нее, пока та стоит как громом пораженная. Но вот она оборачивается.

– Она говорит, что я буду работать с тобой.

– Мадонна Чиара?

– Да. Она говорит, что Господь призывает к себе в разные дни. И что ты хорошая и любящая монахиня.

– Значит, ты должна слушаться ее. Она аббатиса и избрана за свое смирение и ученость.

– Вот как. Значит, поэтому она завивает волосы, словно придворная дама?

И опять Зуану поражает гибкость ее ума. Когда девушка перестанет желать невозможного, ее остроумие наверняка прибавит яркости полотну повседневной жизни обители, которая на первый взгляд может показаться тускловатой.

– Может быть, так она хочет помочь тебе почувствовать себя дома.

– Как? Щеголяя прошлогодними модами? – кисло отвечает та. – И вообще, здесь я никогда не буду чувствовать себя дома.

Но все дело в том, что процесс уже начался. Просто она об этом пока не знает.

Глава шестая

Она вытаскивает из кармана камешки. А что, если ни один из них не окажется достаточно крупным? Их легко было засунуть в рукав, пока она бросала в пруд остальные, но отбирать тяжелые времени не было. Она вытирает с них грязь и кладет их на вынутый из требника листок. Написанные на нем слова она помнит наизусть.

Кто не глядел в глаза моей мадонны,

И взоров нежных на земле не наблюдал;

Не знает тот любви законов томных,

Кто вздохам легким, как зефир,

И музыке речей и смеха не внимал.

Она тихо напевает, стараясь не дать звуку вырваться наружу. Да, голос попрежнему при ней, благодарение Богу. Открой она сейчас рот, все бы это услышали. Ха! Да если бы она захотела, она бы камни своей тюрьмы им пронзила. Уж тут хормейстерша как миленькая прибежала бы, брызгая своей сумасшедшей музыкой, как лопнувшая труба водой. «О, наш великий город полон любителей музыки». Ничего, подождут. Все: и горожане, и монахи. Скорее ад застынет, чем она запоет для них.