Святых не существует (ЛП)

Удивлен тем, как звучит мое имя на ее губах. Как оно звенит, словно колокольчик, четко и верно.

Она встает на цыпочки и тянется ко мне, чтобы поцеловать. Мягко и медленно.

Между нами теплее, чем восходящее солнце.

24

Мара

Сегодня мне придется работать допоздна в « Zam Zam».

Я знаю, что буду измотана. Я провожу долгие часы в студии, погрузившись в свою последнюю картину.

Коул приходит посмотреть на нее ранним вечером.

Картина написана в глубоких тенистых тонах - уголь, мерло и гранат. Фигура чудовищна: сверкающие крылья, похожие на крылья летучей мыши, и толстый чешуйчатый мускулистый хвост. Но его лицо прекрасно - темный ангел, падший от благодати.

Коул долго стоит перед холстом, на его губах играет намек на улыбку.

— Ну что? — говорю я, не в силах больше терпеть. — Что скажешь?

— Кьяроскуро - это мастерство, — говорит он. — Это напоминает мне Караваджо.

— Юдифь, обезглавливающая Олоферна, - одна из моих любимых картин, — говорю я, стараясь скрыть, как меня радует его комплимент.

— Мне больше нравится «Давид с головой Голиафа», — говорит он.

— Ты ведь знаешь, что это автопортрет, не так ли? — говорю я ему. — Караваджо использовал свое собственное лицо в качестве модели для отрубленной головы Голиафа.

— Да. А его любовник был моделью для Давида.

— Может, они в то время ссорились, — смеюсь я.

Коул смотрит на меня темным, твердым взглядом. — Или он знал, что любовь опасна по своей природе.

Я смешиваю на палитре белый и дробную порцию черного. — Ты действительно так думаешь?

— Все эмоции опасны. Особенно когда они связаны с другими людьми.

Я макаю кисть в свежую краску, не глядя на него. Мое сердце и так быстро бьется, а смотреть на лицо Коула и одновременно строить связные предложения просто невозможно.

— Ты всегда был таким? — говорю я.

— Каким?

Он знает, что я имею в виду, но заставляет меня произнести это вслух. Он знает, что не может обмануть меня так же легко, как других людей, и это его раздражает.

Он хочет точно знать, что я могу видеть, а что нет. Наверное, чтобы научиться обманывать меня лучше.

— Холодный, — говорю я. — Расчетливый. Равнодушный.

Теперь я смотрю на него, потому что хочу увидеть, признает ли он это.

— Да, — говорит он, не моргая, не стыдясь. — Я всегда был таким.

Я мажу краску на хвосте моего демона, подчеркивая чешуйки. Я чувствую, как Коул вышагивает позади меня, хотя на самом деле не слышу его легких шагов по деревянным доскам. Он тревожно тих. Это нервирует меня, когда я не вижу, где он находится в комнате. Но еще хуже пытаться говорить, когда меня сверлит этот горящий черный взгляд.

— Ты когда-нибудь любил кого-нибудь? — спрашиваю я. — Или ты просто высказал свою теорию?

Я чувствую, как он замирает, обдумывая вопрос.

Это одна из тех вещей, которые мне нравятся в Коуле: он не просто говорит все, что приходит ему в голову. Каждое слово, вылетающее из его рта, обдуманно.

— Я не знаю, — говорит он наконец.

Мне приходится повернуться, потому что этот ответ меня удивляет.

Он засунул руки в карманы своих брюк из тонкой шерсти и смотрит мимо меня в окно, погрузившись в раздумья.

— Я мог бы любить свою мать. Она была важна для меня. Я хотел быть рядом с ней все время. Я приходил в ее комнату утром, когда она еще спала, и сворачивался калачиком на краю ее кровати, как собака. Мне нравился запах ее духов на одеялах и на одежде, висевшей в шкафу. Мне нравилось, как звучал ее голос и как она смеялась. Но она умерла, когда мне было четыре года. Так что я не знаю, изменилось ли бы это с возрастом. Дети всегда привязаны к своим матерям.

У меня в животе появляется тошнотворное чувство, которое всегда сопровождает разговоры о матерях. Как будто хвост демона застрял у меня в кишках.

— Ты любила свою мать, — говорит Коул, читая мои мысли. — Даже несмотря на то, что она была дерьмовым родителем.

— Да, любила, — с горечью говорю я. — Вот что самое поганое. Я хотела произвести на нее впечатление. Я хотела сделать ее счастливой.

— Любовь к кому-то дает ему власть над тобой, — говорит Коул.

Когда мы так разговариваем, мне кажется, что он действительно дьявол, и мы боремся за мою душу. Все, во что он верит, настолько противоположно мне. И при этом он может быть ужасно убедительным...

Я ненавижу, что моя мать имела надо мной власть. Ненавижу, что она все еще имеет.

— Она дрессировала меня с самого детства, — говорю я. — Она всегда была жертвой, во всем плохом, что случалось в ее жизни, был виноват кто-то другой - особенно я. И больше всего меня злит то, что это чертовски работало - я до сих пор чувствую себя виноватой. Каждый раз, когда я игнорирую ее электронную почту или блокирую ее звонки, я чувствую себя виноватой. Рационально я понимаю, что она хуже всех и я ничем ей не обязана. Но эмоции все равно остаются, потому что она натравила меня на них, как крысу, ищущую гранулы. Она давила на меня, манипулировала мной и издевалась надо мной каждый день моей жизни, пока я не отстранилась от нее.

— Расстояние не имеет смысла, когда она все еще живет в твоей голове, — говорит Коул.