Связующие нити (СИ)

Моя работы была закончена. На этот раз рисунки были не совсем для меня привычные — рука выбирала только синие пастельные карандаши, и чётким вырисовывалось только то, что касалось его, а окружение и даже близко стоящие другие люди не читались в деталях — только контуры и размытые массы, так же с пейзажем и прочим. Эвелина, словно читая мои мысли, произнесла:

— Да, вот так мне всё и запоминается, — везде одинаковые концертные залы, гостиницы, поезда, автобусы, автомобили, люди — толпа, где все лица сливаются в одну безликую маску восторга и аплодисментов… всё как на карусели, — тебя мчит, а пространство от скорости и повторения смазывает вокруг тебя всё, и не успеваешь даже взглядом ухватить что‑то, не то чтобы остановить.

— А почему синее?

— Не знаю. Может быть потому, что мне холодно в этой жизни?

Эвелина ушла, с уточнением, что сможет прийти только через ночь. Я показала рисунки всем, а Вельтону, который вернулся после маленького отпуска, в который уходил из‑за нездоровья жены, Зарина с неугасаемым жаром пересказывала историю новой посетительницы. Вельтон сказал, что у него хорошее предчувствие по поводу этого дела.

Конечно, до этого мы все справились у него о том, здорова ли теперь его супруга, и он ответил, что это было отравление, но теперь всё хорошо. По голосу — не врал, но я позже, уже ближе к концу рабочего дня подошла к его крейсерскому столу и села на один из рядом стоящих стульев.

Давно уже Архивариус не травил никаких историй, и, возможно, это неспроста, а из‑за жены, у которой не отравление, а что‑то серьёзнее и что началось не три дня назад. Три дня назад её увезли на скорой, и Вельтон звонил Трису из больницы на работу, что не придёт в ближайшие дни.

— Всё хорошо?

— Да, — он деловито перелистнул бумажку в каком‑то взятом из шкафа деле, и посмотрел на меня исподлобья, — а что?

— Я беспокоюсь. Если мы как‑то можем помочь, ты же знаешь, что мы всё сделаем… ты не забывай, что на нас ты можешь всегда положиться.

— Послушай, — он опёрся на локти, — я со всем справлюсь, не переживай. А настроения у меня нет потому что много нервничал. Эта моя дурёха, оказывается, ещё с месяц назад купила какие‑то таблетки для похудания, и пила по секрету, потому что ей взбрело в голову, что она слишком располнела, но признаться в этом мне не признавалась. У неё со здоровьем всё хуже и хуже, я себе места не находил, перетрусил, а она, — убил бы на месте, — будто и не замечает ничего, даже обмороки стали случаться, а она всё равно эту гадость принимала. Вы, бабы, дуры! — Вельтон сказал это негромко, но с выражением, и показал мне кулак, сердясь, видимо, на весь наш род, — взять бы, да выколотить эту дурь по — хорошему… надумываете вечно там, где нет ничего, накручиваете на пустом месте… а я что, хоть раз ей говорил, что она толстая?

Тихое возмущение Вельтона меня тронуло до глубины души, но и заставило улыбнуться.

— Я ей говорю, что люблю её, и буду любить в любом весе, в любом возрасте, какой угодно. А она лежит под капельницей и плачет. Сама признаёт, что дура, а только вот теперь печень лечить и пищеварительную систему восстанавливать… все нервы извёл, хорошо, что хоть вовремя дознался про эти таблетки…

Вельтон замолчал, выдохнул облегчённо, а потом вдруг, глядя на меня, рявкнул:

— А чего ты тут выпытываешь? Иди за свой стол и не приставай с разговорами!

Это он, видимо, от смущения, что так вдруг всё и выложил, хотя я о подробностях не расспрашивала.

Пусть Вельтон и говорил мне когда‑то, что у него жена типичная и большой любви не было, но ведь на самом деле — вот его любовь. Самая настоящая.

Эвелина не появилась через ночь. Мы заволновались, но Зарина высказала надежду, что это не она передумал, а какие‑то обстоятельства вынудили её не прийти. Нужно только ждать.

Мы и ждали. Новых посетителей не было. Наступил уже июль, и до нашей с Трисом годовщины оставалось чуть меньше двух недель, а мой рисунок так и не был готов. Я распустила всех учеников на долгожданные каникулы, раздав много из закупленного материала на руки, и с самого утра часов до пяти вечера пропадала в мастерской. Трису только писала записки с извинениями, что в очередной раз не могу приготовить ужин, но обязывалась брать на себя ответственность за половину завтраков. Появлялась я дома только к шести, голова гудела, глаза были словно в перце, и я заваливалась спать на своё кресло, не расстилая постели. Никогда не получалось встать вовремя — на звонок будильника я разлепляла веки, понимала, что даже головы поднять не могу, и загадывала себе всего десять минуточек… Трис сам готовил все завтраки и будил меня только за сорок минут до выхода, — умыться, поесть, собраться. Ночью в агентстве у меня открывалось второе дыхание, и я была разговорчивой и веселой. Правда Зарина всё равно отметила, что вид у меня не важный, и "взгляд горящий" по её словам. Пуля пыталась дознаться, по секрету утащив меня в свою каморку, что происходит. Я ей честно сказала:

— Горю! Сердце горит, жизнь горит! Умираю!

— Как?!

— Да не в прямом смысле… в смысле…