Свидание

– А не нужны доказательства! Людей осуждали и при меньших уликах. Ты меня совсем не слушаешь?! – истерично спрашиваю я. – О господи! Крисси! Что же с ней случилось?

– Насколько нам известно, ничего.

Джулс снимает пальто, садится рядом и гладит мою руку, точно я испуганное животное. В каком-то смысле так и есть.

– Она не пришла на работу?

Я знаю ответ.

– Да. Только полицию никто не вызывал. Для одного прогула это чересчур. Все мы иногда устраиваем себе выходной. Как думаешь, кто заявил в полицию?

Я открываю рот и снова его закрываю. Джулс продолжает:

– И, пожалуйста, не говори, что это тоже был тот чувак с твоего свидания.

– Надо все рассказать полиции. Пусть просмотрят записи с камер в «Призме» и составят фоторобот на Юэна.

– Не спеши, надо хорошенько подумать. Это может укрепить их подозрения. Они спросят, почему ты не рассказала раньше, а у тебя – ни записок от перчаток и цветов, ни туфель, потому что ты бросила их в парке. Получится неправдоподобно. Еще, чего доброго, решат, что ты врешь.

Вынуждена согласиться.

– Я не могу ждать до пятницы. – Разговариваю по телефону и расхаживаю по гостиной.

Лодыжка побаливает, но уже меньше.

Восемь шагов от дивана до телевизора.

– С первого сеанса прошло всего три дня, Эли, – отвечает мистер Хендерсон. – Думаете, вы уже готовы? В ту пятницу вы очень расстроились.

Шипение освежителя, ванильный аромат.

– Мне надо… – Ком в горле не позволяет закончить.

Двенадцать шагов от окна до дальней стены.

– Что случилось, Эли? Вы знаете, мне можно рассказать. Я всегда готов выслушать.

– Подруга, с которой мы вместе были в баре, пропала. Ее ищет полиция. Я хочу им помочь, вспомнить хоть что-нибудь. Я страшно за нее беспокоюсь.

И за себя тоже, хотя не говорю это вслух; стыдно, что я такая эгоистка.

Звонят в дверь, и я осторожно выхожу в коридор, прижав телефон к груди.

Шесть шагов до входной двери.

– Это я, – раздается сквозь щель для писем голос Мэтта.

– Мне пора, мистер Хендерсон. Пришел Мэтт. – Открываю дверь, придерживая трубку плечом.

– Вы помирились?

Безобидный вопрос, но в каждом слове звучит надежда.

– С тех пор как вы переехали, я как будто потерял друга.

– Он пришел погулять с Бренуэллом. – Глядя на Мэтта, я произношу одними губами «мистер Хендерсон». – До скорого.

Без предисловий протягиваю Мэтту поводок.

– Что-то случилось?

– Почему все меня сегодня это спрашивают?

– Эй, полегче! – Мэтт поднимает руки. – Ты бледная. Я беспокоюсь.

– Да ну? – Не дожидаясь ответа, желаю ему приятной прогулки и широким шагом возвращаюсь в гостиную.

С такой силой хлопаю дверью, что фотографии мамы, кружась, падают с книжных полок на пол. Я их подбираю и, кажется, замечаю что-то в ее взгляде.

Тревогу? Осуждение?

Когда Мэтт возвращается, я не приглашаю его войти.

Каким-то образом мне удалось механически приготовить ужин и повозить по тарелке еду, вкус которой я не чувствую, а теперь я собираюсь лечь спать, точно сегодня самый обычный день. Вешаю рубашку на плечики и думаю о множестве мелочей, которые мы принимаем как должное. Возможность выбрать, что надеть, поесть, с кем провести время. Как невероятно тяжело было папе, когда вместе со свободой и семьей его лишили индивидуальности.

Устраиваюсь на табурете перед туалетным столиком. На зеркало накинут мой темно-синий шарф с пикирующими ласточками. Отвинчиваю крышку крема для лица и подношу баночку к носу. Делаю глубокий вдох. Розы. Мгновенно переношусь в прошлое. Вот я сижу по-турецки на родительской кровати, глядя, как мама отрывает клочок ваты и скатывает его в шарик между ладонями.

– Никогда не забывай про кожу.

Она мазнула мне кремом кончик носа. Я взвизгнула от холода, растерла крем по щекам и понюхала пальцы.

– Пахнет цветами.

– Розами. Моя мама пользовалась той же фирмой и уверяла, что, если я буду наносить его дважды в день, кожа будет нежной, как лепесток. И твоя – тоже.

– Я буду такая же красивая, как ты, мам?

– Ты уже красивая, солнышко. Внутри и снаружи; хотя открою тебе секрет: то, что внутри, – важнее.

Она взяла жемчужно-белую, поблескивающую на свету щетку и принялась водить ею по моим волосам, медленно, методично, а я считала до ста.

Ближе к концу мама изменилась почти до неузнаваемости; нервное напряжение и болезнь страшно ее состарили. Тело ослабло, мышцы атрофировались, однако для меня она оставалась все такой же красавицей, какой я была бы для нее сейчас, даже если я сама этого больше не вижу. Да, но что, если внутри все грязное и запятнанное? Если человек сделал нечто столь ужасное, непростительное, что осталась только мерзость? Что тогда?

Тик-так, Эли.

Времени меньше и меньше.

Глава 36