Свидание

И вот поехали по степям, по нивам, оглядели все; созвали людей, чтобы оценить. Сестра Мелания шарила везде, по всем углам и закоулкам, хлопотала, бросалась из стороны в сторону, приглядывалась, прислушивалась.

Катря ходила за ней следом, не глядя никуда. Знакомые, родные места около нее цветут, — она как не видит. Нигде не приостановилась, ни разу не оглянулась. Когда мы воротились домой, много людей пришло в нашу хату, здоровались с Катрею, расспрашивали ее. Она точно отроду никого из них не видала и не знала, кто они такие и зачем сюда пришли.

Открыли сундуки, сосчитали деньги, которые там нашлись. Священник все записывал. Сестра Мелания тоже черкала перышком на особой бумажке. Катря стояла в стороне: ей одной не было дела до того.

Люди мало-помалу разошлись.

— Вы хорошо знаете, батюшка, что хата оставлена этой девушке? — спросила сестра Мелания.

— Хорошо знаю, — отвечал священник.

— Да ведь она далекая родня, а есть родная дочь…

— Такая была воля покойных. Они воспитали и любили ее, как свою дочь.

— И другим известно это?

— Как же, свидетели есть.

— А! — сказала.

Больше уж об этом не спрашивала.

XXII

Пришла к Катре Маруся, грустная, неспокойная.

— Знает? — спросила у меня.

— Знает, — говорю. — Да ей все равно теперь, что бы на свете ни делалось; иди в хату.

Катря сначала не узнала Марусю, а на ее привет ответила: благослови господи!

— Это Маруся, — говорю я ей.

Тогда уж она узнала и опять тоже повторила: боже благослови!

Маруся стоит перед нею, смотрит на нее.

— Садись, Маруся, — говорю я ей.

Маруся не захотела или не слыхала, все стояла и смотрела на Катрю. А Катря сидит, как из дерева вырезанная.

— Катря! — промолвила Маруся. — Отчего ты мне слова не скажешь?

— Что же? — спрашивает Катря. — О чем говорить?

— Как не о чем? — говорю я. — Посмотри-ка, Маруся совсем почти седая стала. Слава богу, пережили немало всего!

Катря поглядела и сказала: «Поседела».

Побыла еще Маруся, постояла молча, прощается. Катря ее перекрестила.

— Катря, — сказала Маруся, — у меня дети есть…

— Боже их благослови! — ответила Катря, по своему обычаю.

Маруся и пошла домой.

На третий день по приезде Катря с сестрою Меланиею оставили нас.

Катря так простилась, как здоровалась, хотя бы у нее лицо опечалилось! Хотя бы она разик оглянулась!

— Как изменилась! — промолвила Маруся, глядя вслед бричке.

— А какая была!.. — говорю.

— Да!..

Постояли еще, поглядели вслед. Маруся пошла домой, и я с нею, проводила ее, посидела немножко, на деток-чернавчиков поглядела. Яков все хворал. Давно уж он ничего не делал, не мог работать. Обо всем заботилась сама Маруся.

Много было у Маруси дела в доме, много и печали было в сердце.

Весело, если есть о ком порадоваться, да благо и то, если есть о ком поплакать! Ей-богу, и то благо: горькая, но живая вода! А то не плачь, не радуйся… живи!..

Выхожу я, Маруся до ворот меня провожает, а за нею детки бегут, переваливаются.

— Погляди, — говорит она, — погляди, серденько, — все трое в него, в Якова.

Я присела, целую их, а они, кто с палочкою, кто с кусочком хлеба, кто с песком в горсточке, кудрявые, глядят как орлята…

И вот живу я в своей хате. Соседи ко мне приходят, а я к ним, переведываем один другого. Совет ведем, как придется огороды засевать; с ними же и отдых наш в праздник.

Час за часом идет, все к вечеру ближе…

С.Д. Хвощинская (Ив. Весеньев) ГОРОДСКИЕ и ДЕРЕВЕНСКИЕ

Часть первая

I

Лето прошлого года Настасья Ивановна Чулкова, вдова пятидесяти пяти лет и помещица пятидесяти уже временнообязанных душ в селе Снетки, могла бы назвать самым замечательным летом своей жизни и записать его таковым в своих мемуарах, если бы только она вела мемуары. Во-первых, над нею в самом воздухе ее жилища пронеслись новые струи воспитания, которым веет со всех концов нашей отчизны; во-вторых, в ее жилище совершилась борьба старых и новых понятий, и Настасья Ивановна боролась сама и даже одержала победу, сама того не зная; в-третьих, она чуть-чуть не стала развитой женщиной на удивление себе и на зависть мелкопоместным соседкам. И что же? Неблагодарная не только не порадовалась, а назвала все это «напастью».