Свидание

– Ах, да! – возразил он задумчивым тоном. – Венера! прелестная Венера, Венера Медичи, не правда ли? Венера с маленькой головой и золотистыми волосами? Часть левой руки (тут он понизил голос до такой степени, что я с трудом мог его расслышать) и вся правая рука реставрированы, и на мои глаза кокетливая поза этой правой руки представляет квинтэссенцию аффектации… Говорите мне о Канове! Его Аполлон просто копия, в этом не может быть никакого сомнения… Какой я слепой! я не могу знать, в чем состоит столь превозносимое вдохновение этого произведения. Я не могу – пожалейте обо мне – не предпочитать Антиноя… Кажется, Сократ сказал, что скульптор находит в куске мрамора уже готовую свою статую. В таком случае Микель Анджело не выказал слишком большую оригинальность в этом двустишии:

«Non ha l’ottimo artista alcun concetto
Che un marmo solo in e no circonscriva.»[2]

Заметили, или, во всяком случае, должны были заметить, что каждый умеет отличить обращение дворянина от обращения простолюдина, не будучи в состоянии определить, в чем состоит эта разница. Допустив, что это замечание могло примениться во всей силе к обращению моего хозяина, я узнал в это достопамятное утро, что оно еще более было применимо к его нравственному темпераменту и к его характеру. Я не сумею лучше определить некоторую особенность его ума – которая как будто совершенно отделяла его от других людей – как назвав ее привычкой к глубокому и продолжительному размышлению, которое сопровождало самые ничтожные его поступки, преследовало его даже среди самого веселого разговора, примешивалось к его проблескам веселости, как ехидны, выползающие изгибами из глаз масок, скалящих зубы, в карнизах храмов Персеполиса.

Однако, несмотря на полушутливый, полуторжественный тон, которым он продолжал говорить о том и о другом, я не мог не заметить несколько раз в его жестах и осанке какого-то нервного трепета, какой-то тревожной раздражительности, которые показались мне очень странными и сначала даже несколько раз очень меня пугали. Он беспрестанно останавливался посреди фразы, первые слова которой он забывал, как будто прислушивался с глубоким вниманием, словно ожидая другого гостя или услышав шум, который мог существовать только в его воображении.

Я воспользовался одною из таких минут задумчивости или рассеянности, чтобы бросить глаза на первую национальную трагедию Италии Orfeo поэта и ученого Полициано, чудное произведение которого валялось на диване; мне попалось место, подчеркнутое карандашом. Это место, находящееся в конце третьего акта, не могут прочесть ни один мужчина, не испытав нового душевного ощущения, и ни одна женщина, не вздохнув, хотя оно запятнано безнравственностью. Вся страница еще была влажна от недавних слез, а на белом листке, оставленном в книге, были написаны английские стихи, почерк которых так мало походил на довольно странные каракули моего хозяина, что я с трудом его узнал.

«Ты была для меня, моя любовь, все, о чем мое сердце могло мечтать – зеленым островом посреди моря, источником и жертвенником, убранным цветами и очарованными плодами, и каждый цветок был мой.

Ах, мечта, слишком прекрасна, чтобы продолжаться! Звездная надежда, поднявшаяся только для того, чтобы тотчас скрыться. Голос будущего кричит мне: Вперед – Но на всем прошедшем, мрачном заливе, дух мой упорно парит безмолвный, неизменный, смущенный!

Потому что, увы! увы! для меня дневной свет помрачился! Никогда, никогда, никогда – так говорит море с прибрежным песком – дерево, разбитое громом, не зацветет опять никогда! Никогда, раненый орел не полетит!

Отныне все часы мои посвящены мечтам, и все мои ночные сновидения уносят меня к стране, где сияют твои черные глаза, где мелькают твои маленькие ножки в каком-нибудь легком танце на берегу итальянского ручья.

Увы! да будет проклят день, когда они увезли тебя за море, далеко от любви, к знатному старому супругу и на преступное изголовье! далеко от меня и вашего туманного климата, где плачет серебристая ива!»

Эти стихи были написаны по-английски – обстоятельство нисколько не удивившее меня: хотя я думал до сих пор, что хозяин мой не знал этого языка, но мне слишком хорошо было известно, как обширны были его познания и какое странное удовольствие находил он скрывать их для того, чтобы удивлялись другие подобному открытию. Признаюсь, однако, что число, выставленное на этих стихах, несколько смутило меня. Слово Лондон, начертанное внизу страницы, было вычеркнуто так старательно, что мне долго приходилось разбирать буквы. Я сказал, что я несколько удивился; в самом деле, зная, что маркиза Афродита жила, в Англии до своего замужества, мне пришло в голову однажды спросить у моего хозяина, не встречал ли он ее в Лондоне, и он отвечал мне, что никогда не бывал в этой столице. Я прибавлю мимоходом, что я также слышал, но не верил столь невероятному слуху, что хозяин мой не только родился, но даже и воспитывался в Англии.