Свидание с Бонапартом

– И все на одном месте, – шепотом сказала Сонечка. Мы ждали и вслушивались. Вдруг звяканье оборвалось.

Теперь только метель едва доносилась. Сонечка вздохнула и заплакала, бедняжка. Как было тяжело глядеть на ее слезы! Я часто думал о ее судьбе. Заплачешь – матери не помнила. Отец путешествовал то по Европе, то запершись в своем кабинете. Она ходила за ручку с гувернанткой, видя, как ее молчаливый родитель сосредоточенно проскальзывал по комнатам, изредка кидая удивленный взор на дочь, некстати произнося пустые ласки. Заплачешь. Благословение прислал из Баварии в коротком письме, и она уехала к молодому супругу с ощущением сиротства, чтобы уже спустя год убедиться из отцовского завещания, что он все-таки у нее был и о ней помнил. «…Все принадлежащее мне имение с угодьями оставляю несчастной моей Сонечке и ее отпрыскам как ничтожное возмещение за мою злодейскую отрешенность от живых и кровных мне людей, благородно и великодушно закрывавших глаза на мой егоизм и жестокость…»

Вернулся Кузьма. В руках у него позвякивала связка бубенцов.

– Вот, барин, – сказал он, – на липке молоденькой на веточке висели… Кто ж такой повесил? Баловство какое… Уж ежели кто из наших, дознаюсь – выпорю.

…Я тогда сразу догадался, чьих рук это дело. Но для чего губинской хозяйке понадобился сей знак, определить не мог. И это меня мучило до самого утра. Сама унеслась, наговорив вздора, а бубенчики развесила на липке и Сонечку напугала. «Она недобрый человек, – сказала Сонечка, – а фантазии у нее злые». Я согласился, однако покоя больше не было. Дня через два я понял, что сгорю. Сгорю, и все тут. Ехать, ехать, скакать, лететь по метели, бросить поводья, вбежать… Для чего бубенцы?! Что? Почему?… Сил нет. Сонечка обняла меня, заглянула в глаза, сказала так, будто с Тимошей говорила:

– Ты, дядя, к ней собрался? Туда?

– Да, Сонечка. Хочу, черт возьми, о бубенцах спросить. Что это должно значить?

– Нет, нет, – улыбнулась она печально, – тебе до бубенцов и дела-то нет. Тебе ее увидеть хочется.

– Фу, – рассмеялся я, – Сонечка, господь с тобою! Что ты, дурочка, придумала? Да мне эта холодная дама из губинского леса в античном одеянии… ну что она мне?

– Ты хоть вели возок подать, дядя. Куда же ты по такому снегу верхом и один!

– Ах, Сонечка, и не такое видывал, дорогая моя! – крикнул я в нетерпении с седла и хлестнул коня.

Как мы с лошадкой проделали эти семнадцать верст, передать трудно. Но, покуда пробивались сквозь метели, два бога – бог страсти и бог сомнения – единоборствовали во мне. Хотелось, хотелось ее видеть, будь я неладен, хотелось и пуще того – видеть наполненной мягким светом, теплом, и я даже на то надеялся украдкой. Но едва надежда принимала стройные формы, как перед моим взором возникала губинская дама со своими синими немигающими глазищами – чего от нее ждать?

В первый приезд, рассеянный баловень военной фортуны, дом Волковой я не разглядывал. А теперь увидел – даже поболее моего. Таких у нас в губернии по пальцам сосчитать. Теперь это был ее дом. Портик нависал над восемью колоннами, полукруглые флигеля, расчищенная аллея под липами, несмотря на метель. Лакей в галунах…

Она возникла на антресолях, едва я вошел и скинул шубу. В белом платье подобно ангелу, но плечи кутала в золотистую шаль, и волосы собраны в большой узел на древнегреческий манер. Я ждал торжественного сошествия, медленного, мучительного, унижающего случайного странника, как это и должно было быть, но она всплеснула по-детски руками и громко, пронзительно, даже с отчаянием крикнула:

– Нашелся мой генерал! Нашелся!

Представляете?

И тут же стремительно сбежала по лестнице и подставила мне высокий лоб, к которому я, зажмурившись, приложился морозными губами. Наступил какой-то неведомый, непредполагавшийся праздник. Она ухватила меня под руку и повела по комнатам.

– Как поживаете? – маршируя, пробубнил я.

Она не ответила. Она вообще отвечала на вопросы, когда того хотела, а могла и промолчать.

Тут навстречу нам выползло из комнаты маленькое хрупкое существо, сморщенное, в елизаветинском чепце, с подобострастием в сухоньких губках, и испуганно закивало, затрепетало, даже попыталось поклониться…

– Моя родственница, Аполлинария Тихоновна, – выпалила Варвара. – Тетенька, нашелся мой генерал!

Я было остановился, чтобы представиться, но Варвара сказала небрежно:

– Ступайте, ступайте, тетенька. Это не для вас…

И ввела меня в кабинет.

Это была большая комната со множеством книг, с креслами и софой, с письменным столом, освещенным четырехсвечным шандалом. На столе белел исписанный лист, и перо с черно-белым оперением лежало на нем, уткнувшись клювом в большую кляксу.

Мы уселись в кресла друг против друга.

Ну, помолчали. И вдруг я понял, почувствовал, догадался, что эта молодая женщина прихотью судьбы, чьей-то властью или как там еще предназначена мне.

Она смотрела на меня, не мигая, выжидательно.

– Варвара Степановна, – спросил я так, со смешком, как у ребенка, – а зачем вы бубенчики на веточке оставили? – и ждал, как она зардеется, начнет отпираться, отмахиваться от меня.