Свидание с Нефертити

А кругом окна, окна, окна, от самой земли и до неба, открытые и глухие, оранжевые от абажуров, яркие и светлые, без занавесок, просто темные. Ломаные линии крыш подпирают чуть тронутое угрюмой смуглотой небо. В нем увядала одинокая бледная звезда, никому не нужная в этом монументальном людском гнезде.

Над густонаселенной землей, над детским галочьим криком, над басовитыми всплесками мужских голосов и стреляющим стуком костяшек, откуда-то сверху, из одного из бесчисленных распахнутых окон плыли звуки скрипки, а от другой стены неслась побеждающе властная речь включенного во всю силу радио.

Война в Корее… «Холодная война»… Безумие… Ядерное вооружение… Опасность радиоактивности… Опасность для человечества… Взаимная опасность… Опасность! Опасность! Опасность!.. Слова, как чугунные ядра, метались в тесном дворе, сталкивались, отскакивали, гнали друг друга, а их застенчиво переплетал горестный звук скрипки.

И давно похороненное пробилось в памяти. Фронтовая дорога по унылой степи. Опрокинутые в кюветы повозки. Вялый, кисельный рассвет. Спина, обтянутая шинелью… И голос скрипки, сжимающий горло, выворачивающий душу… Голос скрипки, стонущий в грязных окопных руках солдата-румына. И смерть, и голод, и даже ненадежное будущее — все на минуту отступило куда-то далеко…

И сейчас — хрупкий плач скрипки и чугунные слова…

Иногда громыхающие осколки слов погребали под собой замирающий в изумлении нежный голос. И тогда тело каменело от ожидания: ну! ну!.. Ну же!.. И скрипка пробивалась — не негодующая, не гневная, а по-прежнему победоносно-нежная заполняла воздух. А тяжелые слова продолжали метаться в этом залитом нежностью и грустью воздухе: война! безумие! опасность!

А дети смеялись, а костяшки домино с треском обрушивались на тесовые доски… Люди живут, и смех детей не замирает.

А где-то здесь исчезла ожившая Нефертити — узкобедрая женщина в костюме из красной шерсти.

Никто не обратил внимания на появление Федора, никто не заметил, как он ушел.

2

Одиннадцать с лишним лет тому назад разбитые сандалии прошлепали по асфальту: «Здравствуй! Ты — Москва! Я — Федор Матёрин!»

Свыкся с этим городом, знает его, обязан ему, нет на земле такого места, которое бы стало для Федора большей школой, не отнимешь Москвы — биография.

В детстве счетовод колхоза, живший через два дома от Федора, добрый, тихий Трофим Никодимович, время от времени трогался умом, — как теперь понимает Федор, переживал острые приступы шизофрении. Федор всего раз видел его больным. Трофим сидел дома (в больницу его обычно не клали, боялись — залечат), нога на ногу, взгляд беспокойно бегающий, спина напряженно выпрямлена, по-детски капризной скороговоркой требует:

— Дайте спичек! Дайте спичек! Ну, сколько раз просить: дайте спичек!

Спички от него прятали — может поджечь дом.

Знакомое лицо с бородавкой на щеке, знакомая косоворотка, вышитая блеклыми васильками, знаком до последней пуговицы, а человек-то другой…

Знакомы площади Москвы, ее бульвары, ее улицы, лицо города прежнее, а сам он другой.

С тех пор как Федор окончил институт, привычная, обжитая Москва стала чужбиной. Выдали диплом, поздравили и… иди куда хочешь, — ты свободный художник. А идти некуда, нет квартиры, нет мастерской, работы много, но не для свободного художника, занимающегося станковой живописью, — некуда приклонить голову, не уверен — будешь ли сыт завтра. Свободный художник — свободны по отношению к тебе.

В самую первую встречу с московской Нефертити, когда со Штукой ремонтировали квартиру, спасительницей оказалась Нина Худякова. И сейчас он, выйдя из незнакомого двора, сразу подумал о ней.

Нина разошлась с Православным. Это никого не удивило, меньше всех — Федора. Несчастным, как и героем, нельзя оставаться вечно. В институт Православного не приняли, причины, когда-то делавшие его достойным жалости, остались, но… тело заплывчиво, дело забывчиво — ковер не куплен, главный редактор издательства не помог. Православный через знакомых устроился при ихтиологическом институте, рисовал рыб в разрезе.

Умиление Нины перед собственным самопожертвованием приелось ей самой.

Как-то Федор, не зная, куда девать себя, поднялся по темной лестнице старенького особняка. Открыла Нина…

Был чай, Федор пил из чашки саксонского фарфора…

Эта неизменная чашка снова поставлена перед Федором.

— Дай мне кусок бумаги, — попросил он у Нины.

Все еще в голове скрипка боролась с чугунно тяжелыми словами, звучал смех детей…

И разбужена память…

Посреди войны, оборвав на минутку утомительный поход, поет такая же скрипка…

Румын в каторжной щетине — солдат в шинели врага…

И боль не за себя. И благодарность до слез…

Вот если б повторить голос скрипки на холсте! Повторить так, чтобы каждого потрясло простое, как само слово «любовь», открытие: на свете есть не только кровь, трупы, пожарища…