Свидание с Нефертити

Храпит Иван Мыш, ровно дышит Вячеслав, ворочается и вздыхает Православный. Вздыхает, а спроста ли это?.. Ум за разум, даже Православному перестаешь верить.

И нельзя отделаться от непонятной жалости, и всплывает из памяти давний случай…

В седьмом классе за одной партой с Федором сидел Игорь Гольцев. Отец его был секретарем райкома партии — большое начальство, ездил на «газике», единственной в районе легковой машине, высокий, полный, нос горбатинкой, сам за рулем, а шофер, как гость, рядом. Игорь любил прихвастнуть: отец полком командовал в гражданскую, отца в Москве знают, орден обещали… Обещали… Однажды утром слух — арестован, а на другой день в полдень в школе — собрание. Сама директриса выступала: «Мы должны показать, что общественность нашей школы категорически осуждает презренного врага народа Гольцева. Мы будем требовать высшей меры наказания!» Раз враг народа — какой разговор… Федор вместе со всеми поднял руку. Игорь сидел рядом, через человека — поднял руку и он. И его еще заставили выступить, вытащили на трибуну, стоял, смотрел в пол, зеленый, под глазами тени, пробубнил что-то про себя. А со всех сторон кричали: «Громче! Не слышно!» И наконец набрался сил, сказал, чтоб все слышали: «Отрекаюсь». А потом Федор нашел его в школьном сарае: забился за дрова, плакал. Стало жаль, пробовал успокоить: «Ты за сволочь эту, за отца, не ответчик…»

Другой человек стал ездить на «газике», но только сидел не за рулем, а рядом с шофером.

Игорь бросил школу, поступил слесарем в железнодорожную мастерскую, ходил в промасленном ватнике, в полувоенном отцовском картузе, и на него, показывали пальцами:

— Эвон, был князь, да попал в грязь.

А Игорь стал рано пить и однажды пьяным раскричался:

— Ежов-то — падло! Его самого запрятали! Отец мой безвинен! Он в гражданку полком командовал.

Милиционер Кузя Сморчок, толкая в шею, утащил Игоря. Продержали с неделю, выпустили. Ходили слухи: «Ежов-то, железный нарком, того… ошибался крупно».

И Федор тогда отнесся к этому равнодушно — ошибки, так ошибки, случается…

Стала видная косматая голова Православного на подушке. Кисельный сумрачный свет вяло вползал в комнату. Начинался затканный снежком серенький февральский день.

Когда проснулись Вячеслав и Иван Мыш, Федор и Православный прятали от них глаза. Молчали. Прятали глаза от них и друг от друга…

А Слободко-то все-таки плакал по Милге — спроста ли это?

9

Лева Слободко не пришел в мастерскую.

Среди других сиротливо стоял его мольберт, и на нем — холст с содранной краской, он словно вопил о бесчинстве.

После работы Федор в умывальнике «чистил шерстку» — мыл кисти и руки. Возвращаясь обратно в мастерскую, он наткнулся в коридоре на Православного. Тот сидел как на вокзале, подперев кулаками голову, глядел в пол.

— Кого ждешь?

И Православный с трудом, как старичок-ревматик, поднялся.

— Мыш — большая сволочь, — сообщил он.

— Это почему?

— Он — сволочь, а я — паршивый трус.

— В чем дело?

— Левку Слободко, старик, исключают из института.

— За что? За Милгу?

Православный уныло покачал головой:

— В воздухе летают невидимые мухи цеце…

— Что плетешь? Какие цеце? Рехнулся?

— Ядовитые мухи. На любого могут сесть и укусить.

— Ты мне шарады не загадывай! За что исключают Левку?

— Загнивание, старик.

— При чем тут Мыш?

— Он — сволочь.

— Уже слышал.

— Он мне предложил выступить на собрании.

— Тебя? В ораторы?

— Меня, именно меня. К тебе бы он, пожалуй, не подкатился.

— Ну и что же?

— Выступи против Слободко, дай фактики, сообщи, что он говорил, раскрой его вражеские планы… Иначе не поздоровится.

— Ну и скажи… Что особенного ты мог слышать от Левки?

— Все равно что. Всему поверят, старик. Лишь бы погрязней. Требуется доносик.

— Ну уж…

— Иван Мыш — большая сволочь. И самое страшное, старик, — я мямлил. Презирай меня — я мямлил! Я не плюнул в его гнусную физиономию!

— Стоило.

— Я боюсь мухи цеце! — Православный схватился за лохматую голову. — Боюсь! Буду молчать! А это ложь! Это подлость, старик! Надо спасать Левку!

— Пошли, позовем Вече, обмозгуем вместе.

— Не надо, Вече, старик! Он не любит Левку. Он все испортить. Не надо впутывать Вече!

Православный вдруг обмяк, поспешно уставился в ботинки, руки слепо нашаривали карманы. Вытирая тряпкой руки и кисти, твердой походочкой подошел Вячеслав, остановился, остро взглянул на Православного. Тот продолжал сосредоточенно искать карманы.

— Мне косточки перемываете? — суховато спросил Вячеслав. В мелких чертах, в точеном носе появилось затравленное, хищное выражение, как у диковатого котенка перед дворнягой. — Что же за спиной-то? Лупите в глаза. Честнее.

Православный возмущенно дернул головой, хотел что-то возразить, но встретил враждебно остекленевший взгляд, огорченно махнул рукой, сорвался с места. Тяжелые ботинки загрохотали по изношенному паркету.

— Никто тебе косточек не перемывает, — сердито ответил Федор.

— И мое имя всуе не упоминалось?.. — И вдруг голос Вячеслава надломился: — Федор, скажи, почему в ваших глазах Слободко более прав, чем я?

— Слободко выпирают из института.