Свиданий не будет

В связи с нынешней экономической либерализацией, а попросту говоря – с установившимся бардаком в область наехало немало кавказцев, которым, как видно, стало тесно на своих не очень просторных для предпринимательства землях. И Марья, работая в горисполкоме и будучи прикосновенной к разрешительным инстанциям, нашла в горячих сынах Казбека, Эльбруса, да и всего Кавказского спинномозгового хребта, новый вкус и новую гамму ощущений.

Кстати, говорят, что убийство одного из ее любовников, крутого бизнесмена Асланова, – дело, не обошедшееся без манаевской руки. Он вообще-то смотрел на Марьины игры сквозь пальцы, но в случае с Аслановым обнаружил, что тот не только пользует его давнюю пассию, но и начинает использовать ее должность для своих долгосрочных целей, которые больше относились не к сфере души и сердца, а к производству алюминия в окрестностях Булавинска…

Откровенность и жесткость, с которой вела рассказ Баскакова, удивила господина адвоката лишь поначалу. Он полагал, что худо-бедно, однако знает женщин, трудящихся на ниве юриспруденции. А они за годы службы здесь узнавали и видели такое, что уж, конечно, скрывать свои мысли за обкатанными, осторожными фразами им в голову не приходило.

Лариса назвала и другую кандидатуру на кресло мэра Булавинска. Манаев стал было присматриваться и к редактору «Булавинских ведомостей» Льву Чащину.

Старому интригану и провокатору думалось, что неплохо бы дать народу на несколько лет управителем эдакого ура-демократа. Пусть, мол, вкусят с ним плодов свободы и, поперхнувшись, попросят себе кого-нибудь другого. Никто не сможет дискредитировать демократию полнее самого демократа.

Однако, чем внимательнее наблюдали Манаев и его люди за Чащиным, тем яснее становилось, что ставку на игру с интеллигенцией делать опасно. Она так же непредсказуема, как Марья Митина в период перманентной страсти.

– Да-да, – усмехнулась Баскакова. – И здесь я с Манаевым полностью согласна, более того, возможно, выразилась жестче, чем это сделал бы он.

– Объяснитесь, милостивая государыня. Откуда такой скептицизм? – полушутливо произнес Гордеев, но по сути он задавал вопрос совершенно серьезный.

– Охотно, милостивый государь, приступлю к самобичеванию, – приняла его тон Лариса. – Что есть наша интеллигенция? Это люди, которые никогда не имели реальной власти, а лишь искали пути для того, чтобы продаться – не продавая себя – тем, кто этой властью обладает…

– О! – воскликнул Гордеев.

– Я еще не кончила, – предупредила Баскакова.

– Надеюсь, – кивнул Гордеев.

– Наш интеллигент – как престарелая кокетка – слишком много времени тратит на себя и никак не хочет потратиться на то, чтобы его родная, с позволения сказать, страна, о горестной участи которой он так много плачет, все-таки – и с его активнейшей помощью тоже – получила наконец некоторые неотъемлемые атрибуты цивилизованности. А именно: жесткое законодательство, ясную экономическую программу, учитывающую сложившиеся исторические традиции, социальную программу. Ибо обществом американского типа нам стать едва ли когда-нибудь удастся. А вот модели, сходные с западногерманским, простите, теперь просто с германским или с французским социализмом-капитализмом, можно было бы попробовать.

– Но при чем здесь Чащин? Он, насколько я понял из рассказанного мне, был как раз человеком достаточно рассудочным, не увлекавшимся прожектерством.

– Это правильно только отчасти. У Чащина была газета и люди вокруг нее, чащинская команда. И вот среди этих людей как раз большинство были такие типажи, о которых я говорю. Истеричные, мечущиеся из одной крайности в другую… Помнится, есть там у вас в Москве одна поэтесса, ну очень прогрессивная, ну очень гуманная, стишки для девушек, стишки для деток… Кстати, действительно немало прекрасных, – как бы немного в сторону заметила Лариса Матвеевна. – Так она потребовала некоторое время назад создания при Союзе писателей некоего нравственного трибунала, в котором одни писатели будут судить других – тех, что в советские годы, видите ли, проштрафились перед моралью и нравственностью… На полном серьезе! Причем вопрос: перед какой «моралью», перед какой «нравственностью» – она не задавала! Полагаю, считала: перед общечеловеческой. Не желая догадаться, что пропагандирует один из худших видов классовой морали: морали интеллигентов!

Лариса Матвеевна смолкла.

Гордеев тоже заговорил не сразу:

– Ну вот вы и кончили! Я по гороскопу – скорпион, но мне кажется, что даже скорпиону не удалось бы так сильно ужалить самое себя. Ведь, предполагаю, вы не относитесь к колхозному крестьянству или к работницам?

– Бросьте, Юрий Петрович, эту классовую иерархию! Оставьте ее новым коммунистам, которые прибавили к серпу и молоту раскрытую книгу – правда, что очень красноречиво, с чистыми страницами! Я живу в своей родной стране, где всего важнее для меня ее язык – единственное, что нас объединяет без изъятий, – и ее вековой уклад. Интеллигенция этого понять не желает. Так называемая интеллигенция.

– И Манаев, значит, прозорливо все это углядел?