Свидетель

— На барщине, ваша милость, — отвечал старик, снимая шапку и кланяясь. — Така забота — лови, пока погода. Взял укос — не страшен мороз, взял другой — и вовсе живой.

Голос у старика был ясен. Глаза глядели смело. «Затейник!»

— Чьи будете?

— Графские, поповские, царские, саблиновские.

Старик охотно говорил со мною. Да и мне хотелось отвлечься.

— Как живётся?

— Жизнь тяжела — все дела. Смерть подступит когда — вот беда!

— А что ж, у мужиков и других недругов нет, окромя смерти? — приветливо спросил я.

— Отчего же нет? — Старик обнажил в улыбке беззубый рот. — Кто же пищит, пока сам в брюхо тащит? Первый недруг — неурод, опошний — когда сапог жмёт. Оттого без сапог ходим, спокойней вроде. Не выносит барин топот и ропот. А не угодить — иначе не жить. Барин доволен — вся наша воля!

«Бог даёт бедным порою богатое сердце», — подумал я.

— А знаешь ли, не только барин тебе в острастку. Есть другие, которые всех бар в бараний рог скрутят да и мужика совсем на барщине примучат!

Старик озадачился моим мрачным раздумьем. Он меня, конечно, не понял или понял превратно.

— Окромя кошки для мышки зверя нет, — наконец осторожно отозвался он. — Если б и сверху наши, никакой ворог не страшен! Как про козла-то бают? Ноне чёрт с рогами, завтра похлёбка с бобами!

— Позабавил ты меня разговором, — сказал я. — Вот тебе гривенник на гостинцы внукам!

— Не берём, — низко поклонился старик. — Премного благодарствуем, пока здравствуем. Лучше в кровь сбить ноги, чем алтын найти на дороге. Узнают про такое горе, до смерти запорют!

Мне стало жаль старика и внуков его, зорко следивших за моими руками. Я бросил им монету, но они, приметив, где она упала, не двинулись с места.

— Богаче станешь, счастливей не будешь, — сказал старик. — Вы уж простите мя, грешного. Не думая, как жить, и жить-то не умеем. А не умея, и думать не думаем. Ведь то и трудно, что хорошо, а что нехорошо, то ещё труднее!..

Сами ноги потащили меня за посельце к лесу. Досада точила: и я не вполне понял старика, как если бы разговаривали мы совсем на разных языках.

Первый же опыт преподания правды простолюдину выявил свою полную непригодность. Враждебность к себе почуял я даже от безобиднейшего старца и усумнился, кому он прежде поверит, мне ли, его защитнику, или господину Хольбергу, злейшему ворогу, вооружённому наукой околпачения и обмана? И как только я признался себе, что господин Хольберг непременно восторжествует, так и страшно сделалось.

За горькими выводами раздумий не приметил я, как забрался под своды соснового бора, — зычные голоса услыхал я, стук топоров и ширканье пил. Артель порубщиков трудилась среди поверженных великанов.

— Опошен хлыст и шабашим! — выкрикнул голос, и тотчас взор мой приковался к огромной мачтовой сосне. Она вздрогнула вершиною и, будто сражённый на баталии воин, раскинув руки и тяжко вздохнув, с грохотом опрокинулась на землю. Вздрогнула земля от удара — гулом отозвалась на погибель детища своего.

Подошед к порубщикам, я начал спрашивать их, чей лес и на что предназначен. Мне отвечал главный артельщик, называемый старшим. Я узнал, что люди наняты хозяином на лето и заработок разделяют между собою поровну, накинув небольшой привесок только старшому.

— Да ведь вы и по годам разные, и по силам, и по сноровке! — удивился я. — Какая же выгода трудиться Ивану изо всей силы, если Пётр хил и нерасторопен и третьей доли того не сделает, что Иван? Вот бы и прибавили Ивану за усердие, за натугу!

— Смущаешь, барин, кумпанию, — отвечал старшой. — Люди разны, а воля едина! И правда по-разному не раскладывается, будь ты семи пядей во лбу. Кака сила в человеке имеется, ту и на кон, а справедливее и поп не рассудит. Без чести и честности не бывать! И коли прибавил бы я сегодня кому-либо пятак, завтра ему полтины маловато показалось бы, и вышел бы не Иван, а шкура, и артель хляснула бы и разбежалась!

— А пошто же ты себе больше берёшь?

— Чтоб каждый ведал, что править общею правдой труднее, чем глаголить о ней. Я им строгий отец, а не приказчик. Ино и хлыстом, ино и свистом. Кого похвалю, а кого и пристукну, коли супротив мира ноздрёй запашет.

— Нечестно сие, — нарочно сказал я, — справедливей иначе: кто сколько срубил, столько тому и заплатить!

Артельщики хмуро улыбались, и не понять было, чью сторону они держат. Старшой же их, могучий мужик в косоворотке, медная серьга в ухе, насунул на кудри колпак и, сощуря глаз, провёл ногтем по лезвию топора так, что послышался тонкий, струнный почти звук.

— Слыхал я подобное от немца. Да что немецкому брюху впрок, русскому горлу поперёк!.. Это же сколь мне считальщиков поставить, чтобы хлысты за каждым перечли, сколь я считальщикам заплатить должон?.. Таракан не дичь, хитрость не ум, тишь — не Божья благодать и понукальщик — не вспомощник, а тать!..

Возвращался я на станцию в отчаянной уверенности, что не понимаю и не пойму никогда подлых людей. И что сие и есть главная причина моей досады: пока далеки друг от друга соплеменники, между ними будут благоденствовать посредники — господин Хольберг со своею неисчислимой и алчною шайкой…