Свидетель

Шур-шур, мур-мур, шелестело внутри стен.

Я был нелитературен, даже антилитературен. Литература для меня была чем-то вроде послушания. Как-то давным-давно я услышал об идее Соловьева, который считал, что есть для русского человека всего три пути — путь воина, путь пахаря и путь монаха. Главное, таким образом, было в том, чтобы правильно выбрать путь.

Когда-то я считал для себя единственной первую дорогу, а теперь меня привлекало именно послушание.

Отвлекаясь от сочинительства, я обкладывался стопками бульварной литературы.

— Эй, массовые, давай сюда, — про себя говорил я. — Давай ко мне, я буду вас изучать. Авторы болтались в сетях электронных конференций, я, будто химик, разлагал на части парфюм любовных романов, для которых придумал привившееся название «лавбургер».

На огонёк приходил Павел Олегов. Он плохо помещался в моём закутке, и иногда казалось, что он расправит плечи и снесёт часть дома, лифтовую шахту, посыпятся лестницы, зазвенят стёкла.

Олегов был тип настоящего харизматического писателя.

О бытовых пьянках он писал в интонации «О, богиня, воспой гнев Одиссея, Пелеева сына». Статья про пьяный дебош была названа «Обыкновенный фашизм».

Отличительной чертой стиля была перестановка сказуемых в его предложениях.

Ещё он был большой и бородатый, говорил степенно. Его проза была густой, как каша, одна из повестей так и называлась — «Митина каша». В густое течение этих текстов читатель попадал, как в поток реки, — неостановимый и бесконечный поток. Теперь им написано множество романов, но речь о другом.

Нравился мне Олегов. Он был большой, высокого роста, с бородой — настоящий русский харизматический писатель. Беда была только в том, что он искал не друзей, а соратников.

Олегов не жил, а боролся, и те, кто не с ним — были против него.

Однажды он пришёл ко мне и начал рассказывать о букве «ё». Этот большой человек страдал по маленькой букве. Жевал губами. Басил.

Буква требовала защиты. Буква была маленькой — единственный умляут русского языка, беспричинно сокращённый.

Олегов работал санитаром в больнице. Впрочем, нет, тут я ошибаюсь, он работал охранником. Что это за должность, я не знал. Однажды он рассказал мне историю, как носили покойников в морг.

Санитары напились и понесли в морг живую старуху. Старуха мычала и отбивалась. Отбилась.

Всё это напоминало дурной анекдот, который кончался словами «раз доктор сказал в морг, значит — в морг».

И это тоже было Маргиналово.

Отслужив, я отправлялся домой и шёл по улице мимо нищих. Нищие — была моя тема. В других городах я понимал, что освоился с чужой жизнью, когда начинал узнавать нищих, меняющих места.

В этом, родном и до сих пор непонятном мне, городе, я тоже замечал новых и, как начальник караула, проверял прежних на неизменных постах.

Один старик с тремя институтскими ромбами играл в метро на скрипке.

Это называлось: Всего пять тысяч — и я перестану играть эту мелодию. Ему вторила дребезжащим голосом старушка, поющая советские песни. Молодые ребята с саксофонами и флейтами были преходящи, они были гостями Большого Маргиналова, а вот эти — старик в шляпе со старухою, отчаянно фальшивая скрипка и полиэтиленовый пакет для денег — это была постоянная составляющая. Пели вечную песню в метро фальшивые беженцы, иногда не снимая с себя соболей и норок.

Жизнь тянулась, а литературная жизнь тянулась мимо меня.

Баритонский не приходил ко мне. Я сам заявлялся к нему в газету.

Собственно, Баритонский придумал тогда новый реализм.

Так это называлось — именно так — Новый Реализм. Я не очень понимал, что это такое, но разделял общее настроение.

Баритонский придумал его — и оно возникло.

Отчего-то значимым мне казалось сочетание Баритонский — Белинский. Баритонский в ту пору размышлял о его, Нового Реализма, уставе и программе. Это было объединение сверху — от руководителя.

Однажды он признался, что его во всём привлекают правые — кроме антисемитизма. Правые, впрочем, теперь были левые. Или — наоборот.

Но Новый Реализм имел право на существование. То, что из него потом получилось — это уже другой разговор.

Время распада сменяется временем жёстким, временем правил и установлений. Эти периоды чередуются, меняются местами, но в каждом должен существовать противовес.

Мне нравился реализм именно этим — идеей твёрдой основы, противостоянием хаосу. В нём я находил для себя некие правила.

Правила помогали. Без правил жить возможно, но трудно сохраниться. Они нужны в конце концов даже для того, чтобы их нарушать.

Внутренне осознанные правила я полюбил с детства.

Поэтому у меня были сложные отношения с тем, что называется «литературной средой».

Знаменитый роман Алексея Толстого «Хождение по мукам» начинается описанием Петербурга 1913 года, где на квартире у инженера Телегина собирается богемная публика.

В квартире стены разрисованы и расписаны скабрёзными стихами, там читают футуристические лекции.

Туда приходит девушка.

Она влюблена в поэта Бессонова, под которым Толстой разумеет Блока, и с интересом смотрит на богему.