Свидетель

Всё это стало напоминать рассказанный мне давным-давно неприличный анекдот про «дилижанс».

Что такое «дилижанс» неизвестно, и тайна недостижима.

Случайная книга, втемяшившись мне в голову, гнала по жизни, знакомила с людьми и иными книгами.

Но рукопись ещё более случайна, чем книга. Рукопись не утерянное завещание, не компрометирующее письмо, это личный текст, предназначенный для прочтения, как записка в бутылке.

Я представлял себе найденную рукопись как стопу разноформатных тонких листов, будто пачку старых газет. Мировая литература полна рукописей, забытых и найденных, дописанных и нет. Кажется, вся она, эта загадочная мировая литература, из них только и состоит. Рукопись, найденная под кроватью, рукопись в забытом чемодане, рукопись, обнаруженная в бумагах умершего путешественника по казённой надобности. Крутился, опять же, в памяти некстати взявшийся Бенжамен Констан со своим романом «Адольф».

Между тем я представлял себе место, в котором могут находить рукописи. Если сокровища ищут в подвалах, то рукописи обязаны жить на чердаках — ближе к воздуху и свету.

Я представлял себе чердак, отчего-то с вентилятором в стене, медленно вращающим свои лопасти. Такие вентиляторы я видел в американских фильмах.

И вот, лопасти бросают тень на внутренность чердака, пыльно и солнечно, свет бьёт через медленно вращающийся вентилятор и отверстия в потолке. Эти лучи, полные танцующих пылинок, перекрещиваются на рукописи. Это чердак в Сарагосе.

Была ещё кинематографическая нить, не связанная с американским кино. Был фильм шестьдесят пятого года «Rekopis znaleziony w Saragossie», тоже, конечно, польский.

Кшиштоф Пендерецкий писал к этому фильму музыку, шуршали в невиденных мной титрах польские имена. Словарь кино говорил об этом фильме глухо, не раскрывая сюжета. Из него можно было извлечь только что-то об «элементах фантастики, подчёркивающих философский смысл событий». И это было всё, что сообщал словарь, а Сарагоса оставалась для меня городом Бунюэля. Я не видел ни одного фильма Бунюэля, но мог пересказать их все и до хрипоты спорить об их эстетической ценности. В этом была разница между прочитанными фильмами и не виденной никогда книгой.

Другой мой приятель сказал, что Потоцкий застрелился в своём имении — это было уже что-то конкретное. Если было имение, то, значит, век стоял девятнадцатый. Поэтому мне стало казаться, что текст должен быть похож на любимый мной тогда роман «Путешествие дилетантов», с такой же смертью в русском имении и польским следом.

Мне рассказывали, что, действительно, загадочный писатель предварительно освятил пулю, которая оборвёт его жизнь. И таким образом к греху самоубийства добавил ещё какой-то, мне неясный. И рассказывали, что он оставил рядом с собой карикатуру, изображающую его после смерти. Мне говорили, что современники говорили о «Рукописи…» как о «странном романе, внушающем страх — роде историй о висельниках».

Потом я узнал о цепочке ворованных текстов, о разлетевшихся страницах рукописи, из Сарагосы пошедшей не по рукам, а по письменным столам. Их переписывал Шарль Нодье, сюжет «Мальтийского рыцаря» Вашингтона Ирвинга был взят из Потоцкого…

Сюжеты воровали, заимствовали, и это было историческим признанием.

А знакомый филолог заметил:

— «Рукопись, найденная в Сарагосе» — это большой рассказ «Честное слово».

Я помнил этот рассказ о маленьком мальчике, что стоял на бессмысленном посту часами — из-за данного кому-то слова.

Но знания сюжета эти рассказы не прибавляли.

Когда в ночи поезд нёс меня в маленький нефтяной город, сосед по вагону терзал гитару. Он пел быструю и чудную песню про девушку по имени Орландина. Непонятно было со слуха — «О» или «А» в начале этого имени. Этого не знал и мой попутчик. Но он знал твёрдо, что сюжет про Люцифера, притворившегося девушкой, есть сюжет испанский, и взят из книги какого-то поляка.

Совсем иначе я двигался в направлении иных южных городов, и это, казалось, было совсем в другой жизни.

Один человек, которого я знал тогда, упрекал меня в несолидности.

— Что у тебя за неизлечимая болезнь, — говорил он, — что тебя всё время тянет куда-то на перекладных, нет чтобы на автобусе спокойно доехать, купить пансион, занимался бы там своими рукописями…

Он рассказывал мне, как жил в Испании и бегал утром по берегу моря. Однажды его обогнал человек и, не оборачиваясь, бросил:

— Morgen!

Это означало, что только немец может трусить по испанскому пляжу в восемь часов утра.

Выслушав это, я двинулся в путь — неизвестно зачем.

На следующий день я тормознул на бензоколонке фуру. Куда ехал грузовик, я не знал, а ехал он в Каталонию. Путешествие было странным, и попал я как раз в Каталонию, пересаживаясь с одной машины на другую.

Уже исчезла куда-то фура с канцпринадлежностями, уже катил я вместе с итальянкой из Неаполя, жившей, впрочем, в Берлине.

Дело в том, что в кафе у границы я увидел прихрамывающую девушку. Потом оказалось, что виной этому мозоль на ноге. Девушка задумчиво жевала огромный арбузный ломоть. Это был второй день её двухнедельного отпуска, и она предложила составить ей компанию.