Свидетель

Охранник дышал мне в затылок, пока девушка искала оставленное письмо. Она искала его долго, и дыхание охранника меня бесило. Нужно было сказать ему вежливо, чтобы он отступил в сторону, но я загадал, что если не сделаю этого, то всё будет хорошо. Что хорошо, я не знал и, получив долгожданный конверт, оказавшийся очень длинным и узким, немного испугался.

Было утро, и я шёл домой круговой дорогой, спускаясь вниз к Цветному бульвару, мимо Сандуновских бань и нефтяных компаний, которые всегда сопровождали меня, не мог я отделаться от нефтяных компаний ни в Азербайджане, ни в Москве…

Снова была слякоть, и если я проходил слишком близко к домам, то на меня срывалась с крыш тяжелая зимняя капель, но это уже была иная дорога, так не похожая на ту, которой я шёл, уволенный из загадочной организации.

Недотерпев до дома, я достал конверт из кармана и вскрыл его, стоя у перехода на Петровке.

«Привет, — было написано на маленьком кусочке бумаги, лежавшем внутри конверта. — Я тебя долго искала». И всё — дальше шёл адрес и номер телефона, длинного телефона. Адрес тоже был чужим, далёким.

А что я, собственно, хотел? Каких слов? Признания?

Всё было правильно. Мы перекидывались нашими меняющимися адресами, как мячиком. И всё же она меня искала.

В последний день этого года пошёл проливной дождь.

Я проснулся поздно и застал старика в кухне открывающим форточку. Зимний морозный рассвет заливал комнату, и старик, в толстом зелёном халате, стоял на стуле у окна.

Старик кормил голубей. Он высовывался в окошко и сыпал на карниз перед белоголовым голубем нарезанный хлеб. Я заметил, что и сам старик в зелёном халате был похож на птицу, на своего белоголового друга молчаливый старик с седым хохолком.

Однажды я начал звонить друзьям и обнаружил, что никого из них нет дома. Сначала, правда, в трубке бились короткие гудки, а уж потом — долгие, будто все они созвонились, встретились в метро и уехали куда-то.

Пусто стало мне. Только сосредоточенный на какой-то особой мысли старик ходил по тёмному коридору и бормотал о чём-то своём.

И я записывал это, как и многое другое, что происходило вокруг меня.

Записи мои были похожи на записку в бутылке — в ней был обратный адрес, но не было адреса прямого. Этих записок становилось всё больше, но я не был уверен, что их кто-то прочтёт, даже я сам. Оттого в моём повествовании помимо бессвязности существовало странное бескорыстие.

Бессвязность присутствовала во всём, даже в чтении. Например, случайным пухлым томом вплыла в мои вечера антология русской литературы — века, названного восемнадцатым, и я был поражён Ломоносовым.

Московской ночью я нашёл неизвестно кем оставленный в жилище старика сборник стихов. Книг у моего хозяина было мало, а я и вовсе растерял свои во время многочисленных переездов. Было несколько разрозненных энциклопедических томов, было краснокожее собрание сочинений Ленина и ещё несколько огромных и страшных своей толщиной книг — Некрасов, Тургенев и тот самый растрепанный Ломоносов вперемешку с Херасковым и Державиным.

Читая, я представлял, как Ломоносов, сидя на обочине дороги, разглядывает замершее на секунду насекомое. Я даже воображал русского гения в парадном облачении, ловящего это насекомое в траве, а потом с удивлением рассматривающего добычу. «Кузнечик дорогой, сколь много ты блажен, сколь много пред людьми ты счастьем одарён…» Заканчивалось это — «не просишь ни о чём, не должен никому».

И я, взрослый человек, сидевший в ночной комнате, оклеенной топографическими картами, испугался.

Волосы зашевелились у меня на голове, когда я повторял эти строки — как формулу счастья.

«Неужели вот оно, — думал я. — Я всегда кому-то был должен, всегда священный долг и почётная обязанность стояли надо мной, и вот толстый человек в съехавшем на бок парике, который много лет назад вылез из кареты на обочину, говорил мне о другом, он говорил о выборе, о свободе, которой я не знал».

Впрочем, старик мой несчастлив, и, быть может, поэтому вскрикивал во сне. Кричал о чём-то, может, о своей подневольной жизни, о невстреченных жёнах.

Я пил пиво, немного, но хорошее и, пока были деньги — дорогое.

Время от времени я приходил к моему старику, и тогда мы пили пиво вместе — молча глядя в телевизор. Там бушевали страсти на испанском или португальском, который был перебит русской речью.

Я совершал путешествие через длинный коридор со стаканом в одной руке и бутылкой в другой, а потом обратно — только со стаканом.

Но пивная моя дорога никак не заканчивалась.

Приехавший на родину друг потащил меня по ирландским барам, где было накурено, играли в дартс и говорили — сбивчиво и непонятно.

Мы опять пили пиво — уже чёрное, и рассказывали друг другу о том, как живём, говорили о его жизни — там, вдалеке, и моей — здесь. Было в этих разговорах что-то важное, что заключалось не в словах.

И приятно мне было ощущать себя не то потёртым мужичком, не то тёртым калачом.