Свидетель

И он заплакал оттого, что понял, как он мал, как ничтожно его тельце, и ещё оттого, что нет у него ничего в жизни.

И ещё оттого, что не хотелось расти.

Но мысли уже спасительно мешались, откуда-то выплыли собака Тузик, яблоки и сонная корова…

Спал он вволю, но проснулся рано, бодрым и свежим. Начинался новый день.

Он вышел из гостиницы — стоял туман, особенно густой над рекой, где уже торчали сонными столбиками рыбаки. Люди сгущались из прохладных туманных облаков и пробирались по делам.

Смешной пароходик, похожий на водоплавающий автобус, залезающий на берег носом, отходил через час. Он сбегал в гостиницу за вещами, и, морщась, сбрил три волосинки с подбородка. Вернувшись к причалу, он наконец стал ожидать то, что называлось «пассажирское судно». День только начинался, и он знал, что многое успеет сегодня увидеть.

Путь далёк лежит

Андрюше

«А время тянется, и приедем нескоро. И тут ещё беда с этой кружкой, когда вагон мотало на стрелках. Пошёл за кипятком, называется», — повторял про себя Лёня, прижимая к груди уже перебинтованную и залитую мазью обожжённую руку.

За окном неслась канитель из кустов и заборов, высокая труба на горизонте, в центре долины, стояла — нет, торчала — неподвижно. Лёня разглядывал её и матерился тихо и неумело, неслышно для тех, кто сидел внизу, под его полкой.

А там собрались все. Оленька да Леночка, Вовка да Бантыш. Огромный Бантыш, сдвинув звенящие ложечками стаканы, вычерчивал преферансную топографию. Ленка сидела в углу и, прижав подбородок к коленям, о чём-то сосредоточенно думала. Другой его однокурсник устроился прямо под Лёней и пел под гитару что-то о замерзающем ямщике.

«Играть он не умеет, это ясно, — думал про себя Лёня, — но ведь впечатление какое — вот-вот начнёт. Сейчас аккорд, запел и вот начнёт. Но мы-то знаем, что ничего не будет. Едем и едем…»

Проводницу они не видели с утра, когда Вовка напугал её своим лихим приплюснутым котелком, в который слил весь кипяток. С тех пор они обладали монополией на распределение чая.

«Как глупо… И вот теперь мучайся, ещё кожа сходить будет».

Вагон снова замотало, он стал реже вздрагивать на стыках — станция. Тут же вокруг них столпились, загомонили, задышали нетерпеливо.

— А бабы в очереди, ругаясь, толкали друг друга кошёлками, — задумчиво сказал Бантыш.

Наконец начали толкаться уже те, кто входил в вагон.

— Будем пирожки с кошатиной покупать? — спросила Ленка. Напротив них, выбрав боковое место, остановился высокий парень. Он сел, небрежно бросил тощий вещмешок по одну сторону откидного столика, а сам сел по другую. От нечего делать Лёня стал изучать его согнутую под опущенной полкой спину.

«Вот откуда люди берут такую форму? Карманчиков-то сколько… карманчиков. Вот парень толстый, можно сказать упитанный. Откуда же он её взял? Наверное, мне ровесник».

Стемнело. Поезд прогрохотал в тоннеле и снова выбрался на равнину. Зажёгся жидкий чайный свет. Он зажёгся почему-то во всём вагоне, кроме их купе. Бантыш уже давно залез на верхнюю полку и сразу же заснул, свешивая сверху то руку, то ногу, так что Ленка всё время заправляла их обратно.

— Ну-ну, — говорил кто-то. Разговор перешёл на военные дела. Послышался громкий Вовкин голос:

— Вот недавно, когда я ещё ездил в Киев, как раз во время Чернобыля, счастливо вернулся, избежав вокзальной паники, и сразу же, конечно, начал делиться впечатлениями. Прямо в секретном корпусе. Майор Коняев, знаменитый майор Коняев, представившийся нам в первое занятие: «Моя фамилия майор Коняев Юрий Иванович», услышав обрывки нашего разговора, решил внести в него свой вклад:

— Эх, — сказал майор, бережно погладив лысину. — Вот, говорят, радивация, радивация… А я на флоте служил и могу ответственно сказать, что наши подводники по три года сидят на атомных подводных лодках, а их жёны на берегу рожают здоровых детей…

Вот ведь как…