Свидетель

Надо же, вот и всё! Восемьдесят три года, больна не смертельно, а умерла. Умерла здоровая! Умом можно двинуться от такого.

Наверное, все так умирают. Какая-то неведомая сила изнутри, одновременно, вырывает ниточки жизни сразу из всех органов. И всё, конец!

Говорят, чего боишься, от того и умрёшь. Всю жизнь боялась умереть, мучаясь в болезни. Где исполнение моего страха?

О моей смерти возвестил громкий вопль Ольги. Ей суждено было видеть это! Так ей и надо! У неё на руках и произошёл мой окончательный выход из этого мира. Я как будто вывернулась из-под её руки и уже как-то по-другому, со стороны, окинула взглядом комнату и происходящее вокруг. Я всё видела, слышала, но не могла говорить, и тело, моё тело, уже не принадлежало мне. То, что тело не моё, я поняла по исчезнувшему жжению в груди. Куда же оно девалось? Всё отлегло, и стало легко и свободно.

– Ма-ма! Ма-ма! – причитала Ольга. – Что ты наделала? Встань! Скоро Юра приедет!

На Ольгин вопль прибежала Елена и в истерике бросилась мне на грудь.

– Мама! Оля? Что случилось! Мама! Встань, мама! Ая-я-яй! Оля, что ж ты ничего не сделала?

– Мама! Мама! Я виновата! Но что я должна была сделать! Лена! Мамы больше нет у нас!

Крича и заливаясь слезами, они совсем забыли обо мне, а надо подсуетиться. Чего бы мне не хотелось, так это чтобы ломали руки, когда будут обмывать и одевать. Или покойников облачают? Ещё не привыкла. Есть немного времени уложить покойницу, как положено, и я сама застыну. Первой опомнилась Елена.

– Давай быстро зажжём свечу, – Елена подошла к иконостасу и взяла восковую свечку. Руки у неё тряслись, но спички подчинились, и свеча затрещала, разгораясь, синим огоньком. – Оля, беги к тёте Мане и зови её к нам. Надо маму быстро обмыть и одеть. Я пока поставлю воду нагреть и приготовлю вещи.

Обливаясь слезами, Ольга и Елена вышли, оставив меня одну. В окне мелькнула тень, это Ольга побежала к Мане. Елена вернулась в кухню. Резким, глухим эхом пустоты выварка встала на плиту, и мощный поток воды сопроводил писк опустившегося на цементный пол пустого эмалированного ведра. Несчастная. Совсем сбилась с толку от внезапного горя. Зачем для покойника греть воду? Покойникам простуда не грозит.

Я осталась одна в комнате. Оглядела её и заглянула за икону. Всегда хотелось это сделать, но боялась. Думала – богохульство. Ничего, угол стены, много паутины и источенное червем дерево иконы. Святые вещи тоже подвержены червоточинам. Лампада погасла. Свеча, зажжённая Еленой, потрескивала. Невыносимо одиноко. Тишина глушит.

В окне замелькали силуэты и в комнату, бубами поползли старухи, держа в руках уже зажжённые свечи. Все они крестились на образа, нагрев противоположный от огня конец, крепили свечи на быльцах кровати, на которой я лежала, и тут же принимались хлопотать. Каждая делала то, что считала нужным в таких случаях. Через четверть часа в доме началась логичная суета. В едином копошении всё перемешалось – люди и тени. Удивительно, безмолвие их смешало. Старухи-соседки крестились, перешёптывались, поправляли косынки и суетились, суетились, суетились…

Потом кто-то вошёл и сообщил, что всё готово. Всё замерло. Меня подняли и понесли. Наверное, в кухню. Нет, ошиблась, в кладовую. В центре кладовой уже стояли сдвинутые две лавки. Савва использовал эти лавки, и точно так же сдвигал, чтобы свежевать заколотую свинью. Когда-то мы накрывали их дорожками и выставляли для многочисленных гостей. Теперь их сдвинули… и положили на них моё тело.

Пришла Елена, держа в руках выварку с горячей водой. Клубы пара вырвались из-под крышки и потянулись к потолку. Тут же скользнули по стене их тени и тоже поднялись вверх. Пар разошёлся и подвис остывать, а тени пропали. Куда они делись?

– Вот вода, – сказала Елена и, задыхаясь от слёз, вышла.

– Маня, вынеси. Зачем нам горячая вода? – сказала какая-то женщина.

– Пусть стоит. Руки потом помоем. Горячая вода всегда пригодится, – чей-то властный бархатный голос навёл порядок. – Давайте быстрее, а то застынет – мороки потом.

Кто это? Что-то не узнаю. Ага! Это Мария. Странно, что пришла. Третьего дня мы с ней сильно поругались. Спасибо ей! Это, наверное, и есть женская солидарность.

Приглашённые для обмывания женщины склонились над лавками и несколько пар рук быстро сняли с меня всю одежду. Сделав своё дело, женщины, расступились, замерев. Чего ждут? На лавках одиноко осталось лежать моё тело – старческая сдоба, такая опара, отдающая сыростью. Слава богу, ещё мокрицы по мне не бегают. Зрелище оказалось не из приятных. Жалко-то как себя. Наконец Мария втащила шланг. Вот она, обнажённая правда, жизни.

– Коля, включай! Только тихонько, – крикнула она за дверь.

В её руках зажужжал далёким насосом шланг, и из него пошёл воздух, выталкиваемый водой из колодца. Жирная струя колодезной воды полилась на моё тело, и мне показалось, что я вздрогнула от её ледяного прикосновения, но ничего подобного. Я не почувствовала холода и мне стало даже интересно. Мария заправски, как будто всю жизнь только этим и занималась, обмыла меня, и её голос опять скомандовал: