Свидетели войны. Жизнь детей при нацистах

Нередко для того, чтобы испытать страх смерти, ребенку приходилось столкнуться с непосредственной опасностью. Например, в Германии детям нередко казался красивым вид бушующих вдалеке городских пожаров. Одна маленькая девочка смотрела на огненную бурю в Дрездене в феврале 1945 г., совершенно очарованная «этим театром», не в силах отвести взгляд от «кроваво-красного» неба; с ее выгодной позиции за пределами Дрездена «сам город выглядел как капля раскаленного добела железа. И в этот свет падали “рождественские гирлянды” всех цветов». Солдаты обеих мировых войн также отмечали красоту разрушения, но приберегали эту эстетическую оценку для разрушений, от которых страдал противник, а не они сами. Иногда детям не казались угрожающими пожары и даже близкие бомбардировки, но они приходили в ужас, когда начинали трястись своды их подвалов и загорались их дома. В первых сочинениях детей старшего возраста в 1946 г. и в тех, что дети младшего возраста писали в середине 1950-х гг., многие вспоминали, как стояли и оцепенело смотрели на свои горящие дома, вместе с которыми обращалось в небытие детское чувство обособленности от наблюдаемых разрушений. В Биркенау Иегуда Бэкон и другие мальчики перестали отпускать остроты на тему крематория, когда в газовые камеры отправились их родители. В ту ночь ни у кого из них не было слов [43].

Детский опыт в воспоминаниях взрослых, будь то в виде мемуаров или, если речь идет о недавнем прошлом, интервью для устных историков, неизбежно смешивает точки зрения ребенка и взрослого. Редкие мемуаристы поступают так, как писатель Уве Тимм, попытавшийся отделить фрагментарные воспоминания раннего детства о бомбардировке Гамбурга – маленькие огни, парящие над улицей, – от пришедшего позднее понимания, что это были горящие обрывки занавесок. Но даже он не мог сказать наверняка, какие из своих воспоминаний он видел собственными глазами, а какие возникли в результате визуализации историй, которые мать рассказывала ему так часто, что они приобрели в его уме фиксированную фотографическую форму [44].

Одним из самых ранних воспоминаний Лутца Нитхаммера было красное ночное небо. Сначала ему казалось, будто он вспоминает, как сидел в доме своей бабушки в Шварцвальде и смотрел на пожары, бушующие в Штутгарте. Но позднее Лутц, первопроходец в области устной истории, осознал, что просто не мог видеть эти пожары, находясь в 80 км от горящего города. При этом его старший брат помнил события, которые не мог вспомнить он сам: о том, как их дом разбомбили, как их спасли из подвала в Штутгарте и как он боялся, когда над поездом, который вез их в Шварцвальд, пролетали бомбардировщики. Нитхаммер сделал вывод – по крайней мере, на данный момент, – что он перекрыл реальный страх смерти, пережитый в подвале в Штутгарте, утешительной историей о том, как наблюдал за пожарами из безопасной бабушкиной кухни. Желание вытеснить из сознания опасность и восстановить защищающие материнские фигуры заставило его заменить в своей памяти разрушенный подвал уютной кухней в Шварцвальде [45].

Эта затронутая Нитхаммером проблема нередко затрудняет сопоставление воспоминаний с реальным опытом. Пятилетнего Карла Пфандля гораздо сильнее напугал заводной жестяной крокодил, подаренный ему на Рождество в 1944 г., который бегал за ним по комнате, рассыпая из пасти искры, чем последовавшее бегство из Будапешта в Австрию. Может быть, это путешествие показалось ему не столько пугающим, сколько захватывающим. Или так же, как еврейские дети из числа перемещенных, за которыми Мириам Варбург наблюдала в Форенвальде, он постарался задним числом убедить себя, что почти никакой опасности не было. Или, возможно, как и Лутц Нитхаммер, позднее он в какой-то момент подсознательно перекрыл незначительным домашним страхом из-за новой игрушки огромную, не укладывающуюся в голове опасность бегства. Не имея более ранних свидетельств, чем мемуары и взятые в последние 10 лет интервью, невозможно ответить на эти вопросы [46].