Свидетели живут недолго

Это оказалось последней каплей. Надежда, не сказав ни слова, молча бросилась на Полякову и с криком «Ты мне за все заплатишь!» схватила ее за воротник и стала трясти. Удовлетворенная улыбка сменилась на лице Поляковой сначала изумлением, потом ужасом. Она не могла вымолвить ни слова и только умоляюще смотрела на Валю, а тот ошарашенно переводил глаза с одной на другую. Наконец он опомнился, схватил Надежду за руки, оторвал от Поляковой, та в страхе бежала, оглядываясь и спотыкаясь.

– Надь, ты чего? За что ты на нее налетела, она же дура, ты раньше не знала, что ли?

– Не обращай внимания, Валя. Это реакция нервная. Меня сейчас чуть дядя Вася не убил там, за проходной.

– Как это чуть?

– Не успел. Его самого того...

– Ой!

– Вот тебе и ой! Зеркала у тебя, конечно, нет? Ну дай хоть платок носовой, добежать бы до туалета и умыться, а то люди увидят – испугаются.

Леонид Ильич проснулся, как обычно, совершенно счастливым человеком. Он потянулся, протер глаза и увидел бесстыдно дрыхнущего в его палатке Ледокола. Он пнул Ледокола валенком и радостно завопил:

– Вставай, проклятьем заклейменный! День на дворе!

Ледокол мрачно выругался, перевернулся на другой бок и попробовал снова заснуть.

– Не дури, конопатый! Я сказал – подъем, значит – подъем!

Ледокол сел и уставился на Леонида Ильича несчастными больными глазами.

– Ну, Ильич, удивляюсь я на тебя. Ты каждое, почитай, утро, веселый просыпаешься, будто и не пил вчера ничего.

– А я, Ледоколушко, только двум вещам удивляюсь: звездному небу над нами и потребности выпить внутри нас. Знаешь, кто это сказал?

– Кто, кто, дед Пихто. Ты это и сказал, генсек несчастный.

– Я к несчастному покойному генсеку никакого отношения не имею, кроме чистого случайного совпадения имени-отчества, а сказал это выдающийся калининградский философ Иммануил Кант.

– Сразу видно, не дурак был выпить, хоть и Эммануил. Это про него, что ли, кино похабное сняли?

– Серый ты, Ледокол, как памятник Дзержинскому. То – Эммануэль, а он – Иммануил. А что я по утрам веселый, так для того причин достаточно имеется. Хватит того, что я по утрам как жену свою вспомню, так мне хорошо делается! Вот ведь, думаю, она – там, а я – здесь! Так что мне уже никакое похмелье не страшно. А потом, у меня со вчерашнего чекушка припасена. Очень недурственный растворитель.

Глаза у Ледокола заблестели. Леонида Ильича вся свалка знала как человека нудного, но щедрого. Если у него было чем похмелиться, он никогда выпивку не зажимал, делился по-братски с ближним. И сейчас они поровну разлили чекушку растворителя, занюхали коркой и выползли из генсековой палатки на промысел.

Осматривая новые поступления, Ильич бодро приговаривал:

– Птицы божьи не сеют, не жнут!.. Хлеб наш насущный дашь нам днесь!..

Вдруг он испустил радостный вопль. Ледокол, чье мощное подсознание уловило в этом вопле возможность дармовой выпивки, со всех ног припустил к нему. Леонид Ильич стоял на куче свежего мусора, держа в левой руке какой-то круглый черный футляр, а в правой, гордо поднятой к небу, – бутылку армянского коньяку!

– Господь внял моим молитвам! Ты посмотри только, Ледоколушко, что он мне послал! Я четыре года такого не пил!

Ледокол хищно облизнулся и уставился на Ильича жадными глазами.

– Не дрейфь, Ледоколушко, сейчас мы с тобой возрадуемся и возликуем! Блаженны жаждущие, ибо опохмелятся!

Леонид Ильич ловко скусил с бутылки пробочку и глотнул. Лицо его позеленело, он скорчился и возвратил матери-земле столь неожиданный Божий дар.

– Ой, Ледоколушко, – простонал Леонид Ильич, отдышавшись, – ты ведь знаешь, чего только мы с тобой не пивали – любое даяние есть благо, но такой пакости... такой пакости душа не приемлет!

Ледокол не слишком поверил ему и сам приложился к бутылке. Но Ильич не соврал: такую дрянь и он пить не смог.

– Вот ведь, гады, нарочно русский народ травят!

Ледокол размахнулся и запустил проклятую бутылку в сточную канаву. Медленно вращаясь, бутылка полетела среди отходов органического и неорганического происхождения в сторону восходящего солнца.

Все прошло, все потихоньку утряслось и забылось. Отдел таки расформировали, бывшая секретарша Синицкого Мила уволилась, у нее возникли сложные семейные проблемы – пришлось искать работу поденежнее. Начальник отделения Владлен Иванович исхитрился, нашел большой гражданский заказ и загрузил всех работой, даже деньги какие-то платили. Говорили, что у директора института были в Москве большие неприятности, а там вообще прошли какието разоблачения, в газетах писали. Говорили, что Богданов в Италии не то заболел, не то попал в аварию, он и до сих пор лежал там в больнице, и по этому поводу у директора тоже были неприятности.