Свидетельство

— Кто? Я? — испугался гость. — Я только его социальную концепцию приветствовал. Потому — я всегда социально мыслил. Но что же мне делать? Говорили: остановим русских на Тисе. А где теперь та Тиса? Я уж и на Дунай не надеюсь. — Бросив тревожный взгляд на Поллака, он заметил: — Это так, между нами, конечно… Что для современной военной стратегии — реки? В Карпатах еще можно было бы устоять, так румыны нас предали. — Мур в отчаянии махнул рукой. — А впрочем, как знать, может быть, они умнее нас поступили. В политике ведь не до чести. — Г-н Мур все больше распалялся. — Это же кошмар, господа! И от таких вещей зависят судьбы миллионов, будущее целых наций, счастье стольких семей! А кто слушает при этом нас, маленьких людишек? Спросил кто-нибудь меня, например? Вот почему я и не занимаюсь политикой, что бы вы там ни говорили, господин Хайду! Мне даже запах ее был всегда противен… — Г-н Мур опять посмотрел на Поллака, затем на сапожника и, приняв их молчание за одобрение, добавил: — У меня, если хотите знать, даже друзья евреи были! — Он неожиданно вскочил на ноги и приглушенным голосом, словно собираясь сделать необычайно важное признание, заявил: — Я ведь в свое время допустил один прегрубейший промах. Двадцать пять лет назад. В дни Венгерской коммуны [12]. Еще мальчишкой был. Что я тогда во всем этом мог понимать? Один восторг от социальных идей! Ведь нас, гимназистов, что радовало? Что без экзаменов получим аттестат зрелости. Конец учебе. А потом как оседлали красные: на спину солдатский ранец, в руки ружье и — шагом марш! Нет, вы скажите: что я тогда понимал?.. А сколько мне пришлось потом за это все выстрадать! Никто и слушать не хотел, что я из старинной дворянской семьи и воспитан в страхе божьем… Мне вот уже сорок три, а ведь, поверите ли, еще ни разу не сел к обеденному столу, не перекрестившись. Каждое воскресенье — в церковь, к мессе… А что толку? На всю жизнь осталось… это самое… в моей характеристике… Спасибо дяде, если бы не он, мне бы вообще нечего думать о государственной службе. Мой аттестат зрелости так и не захотели признать… И вот прослужил я двадцать лет, семья на шее — три взрослые дочери. Господа, сами знаете, что это такое — три дочери! А до делопроизводителя дослужиться так и не удалось. Разве вот только теперь, в последние годы, как-то вроде пошло у меня дело. Да и то: что у меня есть? Мебелишка кое-какая, одежонку вот дочерям справили. Ну что, что это? А у меня самого?! Ничего… А теперь даже и эту малость…

Хайду слушал его причитания с безразличным видом. Убирал инструмент, приводил в порядок полку. Зато со все более растущим вниманием вслушивался в рассуждения г-на Мура Поллак. Споров, политики — вот чего ему недоставало как воздуха в течение многих недель. В вилле на Швабской горе не было даже радио. Пережитые ужасы ушедшего дня, собственные заботы, напряжение, в котором он жил все это время, распирали его изнутри, неудержимо влекли его к тому, чтобы он непременно вмешался в разговор. Ему хотелось бы встать, пройтись по комнате, но он не мог сделать этого из-за дурацких дырявых носков, тем более что еще раньше неосторожным движением ноги задвинул ботинки глубоко под стул…

Впрочем, словесному потоку г-на Мура не предвиделось конца, и Поллаку оставалось только устремленными на рассказчика глазами да ежеминутными кивками показывать, как он его понимает. И гость, повернувшись теперь уже к нему, ему одному объяснял:

— Вы, сударь, еще молоды, возможно, не поймете меня… Простите, я не расслышал как следует вашего имени.

Поллак, не вставая, протянул Муру руку, чуть не полетев при этом со стула:

— Поллак.

— Очень рад. Мур. Через «h» [13]! Словом, вы, сударь, еще молоды, и я не знаю, поймете ли вы меня.

Поллак усердно кивал, буквально пожирая Мура лихорадочно горящими глазами.