Свидетельство

— А ну, идемте-ка ко мне в кабинет.

Кумич долго мялся, потом нехотя пошел, заметно прихрамывая на одну ногу.

— Что это с вами?

Кумич, зло сжав губы, промолчал.

— Да говорите же вы: почему хромаете?!

Они дошли уже до кабинета Андришко, а Кумич так и не сказал ничего, кроме одного, совершенно очевидного — что у него болит нога.

— Ушиблись?

Кумич одичало глядел себе под ноги и не отвечал.

И только тогда Андришко пришло на ум, что он прежде даже и предположить не решился бы.

— Вас били?!

Лишь после троекратного требования говорить, когда Андришко заорал на Кумича, тот согласился сбросить ботинок. Андришко увидел опухшую стопу, в кровавых пузырях, местами гноящуюся, местами — просто со слезшей кожей. Андришко приказал отвести арестованного в камеру, а к себе вызвал Стричко. Руководитель политической группы не стал отпираться «Да. Бывает». Но когда он, желая успокоить Андришко, посоветовал ему: «Ты бы, Марци, лучше не вмешивался, а предоставил эти дела мне», — Андришко не выдержал и, что с ним редко случалось, взорвался. Орал что было сил, хорошо двери в приемной обиты — не слышно.

— Мы кто же, по-твоему, — звери? Фашисты? Хортистская полиция тебе здесь? Или, может, гестапо?

— Не вмешивайся, поручи мне! — все еще повторял, успокаивая его, Стричко, но уже и сам багровел, от гнева или от стыда — не поймешь, и нервно двигал очки по переносью, вверх-вниз.

Андришко вцепился железными руками металлиста в плечи тщедушного часовщика Стричко и принялся его трясти изо всех сил:

— Мы кто — палачи? Садизму учишь своих подчиненных? Ну, отвечай!

Очки слетели с носа Стричко, и он подхватил их уже в последний миг.

— Два старых товарища!.. Друг против друга! — прохрипел Стричко. — Из-за кого? Из-за этих гадов нилашистов?! А как они с нами обращались?! И с тобой, и со мной? — И вдруг он тоже заорал во весь голос: — Что они над нами вытворяли?

— Так мы для того и боролись с ними, чтобы положить этому конец! Раз и навсегда.

— Как же я могу удержать своих ребят, когда каждый из них на своей собственной шкуре испытал…

— Тем мы от них и отличаемся, что так не делаем.

— Мы и не делаем. Но если случилось, что ж теперь?.. В гневе мы ведь тоже люди!..

После этого случая Андришко стал ежедневно сам проверять, чтобы политических заключенных не держали в полиции дольше дозволенного законом срока, присматривался, как их кормят, как с ними обращаются. А зарвавшемуся Стричко пригрозил сообщить о том, что случилось, в комитет и в тот же день уволил двух провинившихся сотрудников политической группы.

Бывший часовщик ушел от начальника полиции недовольный и обиженный. Он всем твердил, что «не ждал такого от коммуниста, от пролетария».

О натянутости в отношениях между двумя руководителями в полиции все быстро узнали, зашушукались. В политической группе были в основном новички: коммунисты и несколько соц-демов — рабочих. Стричко объяснил им поведение Андришко как результат влияния «бывших людей». «Барчука сделали они из него, господина офицерика, — не раз повторял он в узком кружке своих сотрудников. — Уже и на «ты» с ними. Мы и в девятнадцатом прошляпили потому, что были слишком добренькими… А сейчас еще пуще разнюнились!..»

Впрочем, у Стричко было много и таких забот и сомнений, о которых он не говорил даже с самыми лучшими верными друзьями. Так, у него не укладывалось, зачем венгерскому пролетариату национальное трехцветное знамя, зачем ему «Боже благослови мадьяра…»[60]? «Тактика, — думал он. — Ох, уж эта великая разумница — тактика, чтобы ее черт побрал!»

Стричко задевало, — больше того, он считал это даже вмешательством в свою работу, — когда Андришко неожиданно являлся на допросы, проверял следственную работу. А тот стал приходить все чаще и уже не только из опасения, что подследственных бьют на допросах, но и потому, что понял: Стричко вообще плохой следователь.

Допрашивая, Стричко садился за стол напротив арестованного, время от времени откидывался назад, закрыв глаза, а затем неожиданно наклонялся вперед и начинал дико орать. Говорил с арестованными он каким-то издевательским, гнусавым голосом, называя их «мой друг», а то и «мой дружочек», — и вообще, как показалось Андришко, кому-то все время подражал, вероятно, одному из хортистских полицейских следователей, что когда-то вот так же, может быть, допрашивали самого Стричко.

— Послушай, мой дружочек, — очерчивая карандашом большущий круг в воздухе, провозглашал Стричко, — да повнимательнее послушай! Сейчас я задам тебе первый перекрестный вопрос.

Андришко, не будь он так зол, не удержался бы, вероятно, от смеха… Перед следователем, у стола, сидел высокий худощавый и очень нервный юноша. Лицо его было разукрашено кровоподтеками, один глаз уродливо вздулся. Юноша поминутно доставал платок и прикладывал его к глазу. Андришко из-за спины арестованного бросил яростный взгляд на Стричко. Тот пожал плечами.

— Только что привели, — кивнул он на дверь. — Месарош со своим дружком сцапали. А Капи помог им его сюда доставить. Они, вероятно, еще в коридоре, не успели уйти.