Свидетельство

В Сомбатхее Клару встретили без большого восторга. В госпитале царила страшная суматоха: все были заняты сортировкой раненых на легких — тех, что могли идти пешком, транспортабельных, и тяжелых, которых приходилось оставить на месте. Соответственно делили и оборудование, то немногое, что еще имелось из лекарств и перевязочных средств, медперсонал. Беспрестанно входили и вбегали санитары, сестры, врачи: кто — в белом халате, кто — в полной полевой форме. На предложение Клары ее знакомый профессор, он же начальник госпиталя, проворчал что-то вроде: «Здесь военный госпиталь, а не благотворительный бал!» — так что она даже удивилась, когда ей все же выдали белый халат, а толстая, очкастая старшая сестра определила ее в хирургическую дезинфекционную. Картины этих сумбурных дней как-то стерлись, расплылись у нее в памяти, Клара помнит только, что однажды утром в городе и в коридорах госпиталя наступила тишина, меньше стало больных, врачей, исчезли и ее знакомый профессор, и очкастая старшая сестра. А она все стояла в душной, пахнущей прачечной комнатушке возле огромного, пузатого, как самовар, автоклава и вместе с хромым, мрачным истопником кидала в чрево котла окровавленное белье, бинты. Потом прошел слух, что госпиталь переходит в руки советского командования. Хромой истопник сказал, что пойдет в город Папу, где живет его семья, что в армию он попал нестроевым, а теперь войне конец и ему тут делать нечего…

Клара отправилась с ним — пешком ветреным апрельским утром, швырявшим на землю то пригоршни дождя, то снега.

С шоссе пришлось свернуть: навстречу им катились волны взбушевавшегося моря людей, автомашин, орудий. Нехожеными тропами, через пашни, по грязным проселкам брели они вдвоем — наугад, держа направление от колокольни к колокольне. За три дня добрались до Папы. Хромой истопник не решился привести Клару к себе домой: боялся жены. И, вероятно, не без оснований. Ночь Клара провела на станции, в зале ожидания. А может быть, две ночи — не помнит. То в полусне, то бодрствуя, сидела она в углу на своем поотощавшем узелке с вещами. Вокруг — на скамейках, на постеленных на пол газетах, привалившись спинами друг к другу, уронив голову на вещевые мешки или просто на ладонь — спали солдаты: русские, болгары, румыны, узкоглазые казахи. Один пожилой солдат, длинноусый, скуластый и узкоглазый, привел с собой верблюда. Все, кто был в зале, заорали на него, — кажется, доказывали, что верблюд воняет. Длинноусый тоже орал, объяснял что-то по-своему, — вероятно, что на дворе верблюд может замерзнуть. Все же его упрямство взяло верх; огромное, неуклюжее животное было введено в зал и улеглось как раз подле Клары. Старый солдат сел рядом, достал еду, но все никак не мог успокоиться, недовольно бормотал что-то на чужом, непонятном языке, недовольно кивая на остальных и то и дело поглядывая на Клару, словно видя в ней союзницу. Затем он долго рассказывал свою историю, радуясь, что в этой тихо сидящей женщине нашел терпеливого слушателя. Нарезав ломтями хлеб и вареное мясо, угостил и Клару.

Затем Клара познакомилась с каким-то румынским шофером, веселым, плутоватым малым; он увез ее в своей машине до Веспрема. Там из национальной солидарности сбыл ее на руки другому румыну, и тот после двух дней пути в обратном направлении доставил ее в Секешфехервар. Этот второй румын оказался очень привязчивой натурой: любой ценой хотел он везти ее с собою и дальше. Знаками объяснил, что берет ее за себя замуж. Он был из тех людей, которые и в превратностях войны не хотят довольствоваться только легким приключением. В Секешфехерваре пришлось Кларе буквально бежать от него.

Пойди она тогда прямиком в Будапешт, через два дня была бы уже дома. Но, вероятно, Клара побаивалась возвращения домой, да и привыкла уже к этой бесприкаянной, что листок на ветру, жизни в смутном и печальном мире. Жизнь — что чистое платье: его берегут как зеницу ока, а уж если однажды запачкают, так потом — хоть по шею в грязь!..