Свидетельство

У Жужи Вадас, например, от страха дух перехватило бы, скажи ей, что она оппозиционерка, фракционерка. Более партийного человека, чем она сама, Жужа не могла бы даже представить. Ходила она в обтрепанных брюках, мужском дождевике, с красной ленточкой в петлице, словно была обладательницей французского ордена Почетного легиона. Волосы ее непослушно падали на самые плечи, брови были всегда сдвинуты, и ни один человек еще не видел на лице у нее улыбки. Ко всякому, кто пытался за ней ухаживать, она чувствовала почти физическое отвращение. Хайду чуть насмерть не пронзила взглядом за его глубокий поклон, похожий на поцелуй руки. Однажды кто-то предложил ей курировать районный союз женщин, но Жужа с неподдельным возмущением закричала: «Я вам не женщина!» По всему району было множество ценностей искусства: картин, изваяний и других редких предметов, потерявших хозяев. Саларди предложил отобрать лучшие из них, украсить помещения партийных комитетов. «Как же! — встала на дыбы Вадас. — Будем мы вешать на стенку всякую буржуазную халтуру, только этого не хватало! Вот создадим свое, социалистическое искусство, тогда пожалуйста. А до тех пор пусть лучше плакаты украшают наши стены». Ходила она всегда с толстым блокнотом, в него педантично заносила все порученные ей дела и соответственно точно учитывала, распределяла по участкам работы не только свое время, но, казалось, и самое себя. Когда Сечи взялся до 1 Мая лично посетить еще пять домов, Жужа подсчитала, что за один вечер она сможет провести собрания в двух местах и взялась посетить десять домов. Она точно все расписала в своем календаре, а выполнив, ставила аккуратную галочку. Когда приезжали инструкторы из центра — Хаснош из ЦК партии или кто-нибудь из Союза молодежи, она докладывала с такой четкостью, что ей мог позавидовать любой военный. Говорила она подчеркнуто отрывисто, без лишних слов, и не было такого вопроса, на который она не смогла бы дать ответа. А когда такой все же находился, она краснела до корней волос и готова была плакать от стыда. Однажды Хаснош спросил ее, проводит ли она «индивидуальную работу» с молодежью. Жужа в тот же день разбила свои утренние часы на половинки и уже через неделю положила Сечи на стол разукрашенный галочками список: «Вот, обработала индивидуально всю эту компанию!» Присланные из центра песни она распевала уже через три дня. Слуха у нее не было ни на грош, но пела она, откинув назад волосы и гордо подняв голову, с такой вдохновенной яростью, с какой молодые щенки лают на безобидных прохожих… Как-то раз Андришко рассказал анекдот — невинный, давно всем известный, но очень пришедшийся к месту; к тому же всех потешало произношение старика с его палоцскими «аа» и «оо», придававшее старому анекдоту некий новый смак. Изо всех одна Жужа не смеялась и даже упрекнула старого ветерана: «От твоего анекдота мелкобуржуазным, анархистским душком несет!» Она же предложила членам районного комитета конфисковать двухэтажную виллу на Солнечной горе и поселиться в ней всем вместе, коммуной. С искренним беспокойством Жужа спрашивала Яноша Хасноша, не переменить ли и ей свою фамилию — «Вадас»[63], избранную ее наивным предком взамен еврейского имени Вайсман, — нет ли феодального привкуса у этой фамилии? (Кто же, как не бездельники-феодалы, заполняли пустоту своей жизни таким с экономической точки зрения бесполезным занятием, как охота? Кто хохотал, когда забитые крепостные крестьяне гнали им под выстрел откормленных, почти прирученных зверушек, и кто покатывался от смеха, когда, промахнувшись, посылал пулю в человека?..)

Нужно признать: в «святошестве» Жужи не было ханжества. Саларди оно выводило иногда из себя, но Мартон Андришко только усмехался в усы. «Оставьте ее! Ребенок, неужели вы не видите?..»

Жуже очень больно было сознавать, что Поллак, этот «столько выстрадавший, такой образованный и глубоко революционный товарищ», вынужден втискивать свой огромный талант в прокрустово ложе мелких дел из-за такого политического невежды, — не секретаря, нет, это было бы непартийно! — но человека, как Сечи. Нет, Жуже было обидно ни за себя и ни за кого — только за партию.

Янош Стричко был человеком совсем иного сорта. Жужа хорошо видела все его заблуждения и не раз говорила Поллаку: «Загибщик девятнадцатого года. Это не отвечает генеральной линии».

Выйдя из зала, где заседали квартальные старейшины, Стричко отвел Поллака в сторонку: