Свидетельство

Тусклый свет и вялые серые тени, словно остаток ушедшей ночи, падали на сиротливо торчавшие в небо стены, на пустые, зияющие глазницы вытекших окон. Ребята мерзли, ожидая, пока откроется парадное комитета, и кожа у них на руках была вся в гусиных пупырышках. Потом они выносили флаги, плакаты, гигантские портреты. Флаги были и красные и трехцветные; были еще полотнища с лозунгами, маленькие флажки, плакаты с различными надписями — молодежь едва успевала выносить все это изобилие к местам сбора демонстрантов.

Было еще рано, и район только пробуждался от сна. По безлюдной улице шел патруль — два русских солдата. Они были в складной, облегающей тело форме, пуговицы надраены до блеска, на груди позвякивали медали, ордена. Какой-то паренек, чтобы согреться, накинул себе на плечи флаг, тотчас же у него нашлось немало последователей. Кто-то предложил притащить патефон и устроить танцы, но Жужа запретила: Поллак уже объяснил ей религиозно-мистическое происхождение танца и весь путь его деградации до буржуазно-эротического буги-вуги.

— Нет, танцевать не будем! — заявила Жужа. — Неприлично в день Первого мая. Сознательный, демократически настроенный молодой человек не танцует! При социализме этого не будет, — безапелляционно добавила она, и кое-кто из молодежи, вероятно, разочаровался в социализме ввиду таких перспектив: танцевать-то они все любили! Но это были быстро забывающиеся огорчения. Вот кто-то предложил пари — с чьей улицы, квартала придет на демонстрацию больше народа: ведь накануне члены Союза молодежи в последний раз обходили дом за домом, призывая жителей на демонстрацию. Какой-то парнишка, маленький и тщедушный, хохоча, хвастал:

— Из моего квартала даже чуть живые старички притопают. Я там слушок один пустил, мол, перекличка будет, отсутствующих перепишут и… А потом уж ко мне приходили, спрашивали: правда, дескать, если не пойти — в тюрьму сажать будут. А я, — хитро щурился, подмигивал паренек, — только плечами пожимаю: кто же, мол, наперед может знать, что с такими будет! — И он снова заливался хохотом, подвизгивая в упоении собой. Смеялась с ним вместе и Жужа. — В квартале у меня двести десять жильцов, и, вот посмотрите, двести здесь будут! Кстати, назначил я им сбор на полчаса раньше!

В семь часов потянулись к месту сбора первые демонстранты. Начало митинга на площади Героев, правда, намечалось на час дня. Устроители праздника разметили улицы, по которым пройдут районные колонны, где они сольются. Подсчитали, что будайцам нужно быть в центре, на Октогоне в двенадцать. Им было назначено место в самом конце общей колонны, поэтому с двенадцати до начала марша у них все равно еще будет вдоволь времени. Но отдел агитации и пропаганды для перестраховки назначил все же прибытие на Октогон на полдвенадцатого: люди любят опаздывать, лучше уж пусть придут чуть раньше. На путь от моста до Октогона тоже на всякий случай накинули час, по дороге демонстранты возложат венки на памятник советским героям на площади Геллерта — на это еще полчаса. Получается: сбор в девять. Инструкторы из городского комитета партии, зная закоренелую болезнь людей — неточность, назначили сбор на половину девятого. В районном комитете решили — пусть лучше собираются к восьми: и так многие опоздают, чтобы уж потом не спешить, не догонять бегом.

Пошли по домам агитаторы, поговорили со старшими кварталов, домов, и те объявили: сбор в половине восьмого. А на всякий случай: — в семь. И вот — «Собираемся в семь часов!» — стало всеобщим девизом. Разумеется, молодежь, взявшаяся поддерживать порядок во время демонстрации и митинга, выдавать флаги и плакаты, должна была явиться еще раньше, вот они и мерзли с шести часов на улице.

Отовсюду к улице Аттилы тянулись группы людей, там, где еще минуту назад одинокие организаторы в белых рубашках, ежась от холода, показывали места сбора кварталов, организаций, теперь уже толпились десятки людей, круг их ширился, принимал форму колонн, промежутки между ними заполнялись. Вот прибыли демонстранты с Крепостной горы, впереди сам Хайду и весь районный комитет социал-демократов, за ними — две сотни печатников и около сотни остальных. Полтысячи, как они сулили, не набрали, но все же пришли не с пустыми руками.

А к половине восьмого вся улица была черна от людей. К половине восьмого! Празднество на площади Геллерта — до нее полчаса ходьбы прогулочным шагом! — назначено было на половину одиннадцатого.