Свинг

Был ли отец верующим? Думаю, да, хотя в церковь не ходил и не крестился, как Устя. Отец говорит, что к вере или неверию человек должен прийти сам, и приход этот может быть различен. Кто-то сразу воспламеняется, кто-то идет долго и мучительно. Однако суть воссоединения остается неизменной: это личная встреча с Ним в глубине сердца. Если человек обращается к Богу неискренне, пытаясь кого-то ввести в заблуждение, это все равно скажется. Показное благочестие так или иначе становится явным, и человеку от этого бывает плохо.

После одной из моих случайных бесед со священником, который приходил отпевать умершую соседку, отец говорит, что церковь никому не должна навязывать своего мировоззрения, и человек свободен в решении вопроса веры и неверия. Есть простая истина, объясняет он: «Невольник — не богомольник». Но иметь понятие о религиях, уважать их — обязан. Следует преодолевать невежество и уже малым детям говорить, что Бог един, все религии равны, и между людьми не должно быть распрей из-за того, что они разного вероисповедания. Ни одна из религий не может быть выше или ниже другой.

Отец говорит, что страх перед ночными приездами эмвэдэшников-эмгэбэшников — это прах по сравнению с теми целями, которые поставлены Создателем.

Прожив жизнь, уже гораздо более длинную, чем жизнь отца, прихожу к выводу, что христианской мысли свойственно связывать идею достоинства личности с вопросами нравственности, а это неизбежно приводит к раздумьям о разрушительном действии греха. И если из жизни это понятие убирается, размывается суть добра и зла. Поэтому когда говорят, что законы государственные следует уважать, а нравственность — кто как хочет, это неверно. Чтобы мир жил хотя бы в относительном покое, понятие нравственности, соблюдение ее норм должно быть первостепенным.

Сейчас церковь, восстав из трупного состояния, часто превращается в служанку режима, который имеем. Как и раньше — в царские и советские времена — она в шелковых рясах, умащенная розовым маслом и дорогим ладаном, служит власть имущим, какие бы безобразия ни творились на просторах страны. Меня это очень расстраивает.

Церковь призывает верующих смиряться, терпеть — даже до смерти, плакать о грехах своих, посыпая голову пеплом, любить врагов своих. Смысл такой политики очевиден: спрятавшись под иерейской епитрахилью, мы не должны замечать разбоя, развернувшегося на просторах. А ведь грех ненависти витает, витает над Родиной, и ему следует противостоять…

Читать, как уже говорила, отец выучил по газете «Известия», и в пять лет спокойно прочитывала детские книжки из серии «Книжка за книжкой». Чтение любила. Уже лет в десять проглатывала толстые тома. В старших классах читала не только то, что полагалось по программе, но и сверх того, а еще прихватывала современную литературу — ту, что доходила до Кокчетава. Помню, как отплевывалась от «Белой березы» и «Кавалера Золотой звезды», потому как увидела в них сплошное вранье: колхозы знала не понаслышке. В колхозы отправляли каждый год летом, и если раньше там хоть чем-то кормили, то после девятого класса попали в колхоз, за семьдесят километров от города, из которого выбрались едва живыми.

Стояла дикая августовская жара. Пшеница вся выгорела. Убирать нечего, но все-таки вручную заставляют подбирать ее остатки. Солнце так печет, что, кажется, прожаривает насквозь. И ни глотка воды. Баскарма, то есть председатель, не распорядился, чтобы ее подвезли. А потому пьем из лужи, которая как-то сохранилась. К вечеру, когда солнце садится, ложимся в кустах, не в силах подняться. И тут появляется он, «главнокомандующий». Перемежая казахскую речь русским матом, гарцуя на серой в яблоках лошади, щелкает кнутом, гонит снова в поле. И тогда впервые в жизни я поднявшись, возвращаю ему его матерщину.

Он тут же убирается. Девчонки в восторге. Весь десятый класс, посмеиваясь, вспоминают этот инцидент. На третий день — без воды и пищи — все в жару уезжаем из колхоза: машина пришла из города за зерном. Нас сваливают поверх зерна, как бревна.

В ноябре сорок седьмого мне исполняется шестнадцать. Предстоит получать паспорт. Нужно решать, что написать в пятом пункте, в графе «национальность». В моей метрике национальность отца и матери не указана. Писать «немка» не могу и не желаю: отец никогда не был немцем. «Русская» — мне не дадут. Беру мамину национальность, и с ней шагаю всю жизнь — до последних лет, пока из паспортов не убирают этот пункт.

Написав в паспорте «еврейка», естественно, задумываюсь, кто же такие евреи, почему их ненавидят, почему в стране антисемитизм, почему Гитлер уничтожал евреев в газовых камерах. Спрашиваю об этом отца.