Свинг

Они снова шли по длинному коридору. Их завели в комнату, где были только письменный стол и два стула. На одном сидел напомаженный человек: волосы у него очень блестели. На нем был серый китель с накладными карманами, белая сорочка и галстук. Лицо было холеным. Напомаженный показал на надзирателя и сказал: «Господин Марков говорит (они узнают, что надзиратель — господин Марков), что вы, мадам Северова, лояльны к новой власти, ну, а ваша дочь…» «И тут, — рассказывала Нина, — я совершенно обалдеваю: мама перебивает напомаженного и, задыхаясь, произносит: „Моя дочь — Нина Васильевна Северова. Ее отец в двадцать третьем уехал за границу. Она родилась уже без него. Гринштейн — отчим…“» «Мама говорит, — продолжала Нина, — все это залпом. Я пытаюсь что-то вякнуть, но она так смотрит на меня, что я прикусываю язык. И тут же вспоминаю: вчера рано утром — светало — она рылась в своей сумочке, а потом что-то рвала на мелкие кусочки и бросала в унитаз. Наверно, это была моя метрика. Напомаженный еще что-то спрашивает. Мама отвечает ровным голосом». Их снова ведут по длинному коридору, и в камере Мария Алексеевна долго молчит, потом начинает плакать. Плачет до самого вечера.

Через два дня их снова вызывают, и Марков вновь злым голосом командует: «Северова с дочерью — на выход!» Снова заводят к напомаженному, он смотрит на них пристально: «Господин Марков ручается за вас. Надеемся, будете работать на новую власть». С этими словами — понимай как хочешь — Марков выводит их в коридор, потом они идут еще по одному длинному коридору и, наконец, по двору. Солнце ослепляет. Марков вводит их в тюремную проходную и буквально выталкивает в спину. Они слышат едва произнесенное: «Ни в коем случае не возвращайтесь домой». И бегут. Бегут по закоулкам, по задворкам. Бегут в Нахичевань. И уже там долгими бессонными ночами гадают, кто же такие Марков и напомаженный. Приходят к единственному выводу: это знакомые отца; они знали, знали отца, уважали его, а потому решили спасти их. Мария Алексеевна, конечно же, ни на минуту не оставила бы дочь, и они погибли бы вместе, как погибли в городе сорок тысяч уничтоженных в период оккупации. Пятьдесят три тысячи были угнаны в Германию.

Рассказывая об этом, Нина плакала: «Мы предали, предали папу…» На что я отвечала: «Если бы „оттуда“ Григорий Евсеевич мог оценить ситуацию, он бы одобрил то, что сделала твоя мать. Это не предательство».

«Знаешь, — говорила Нина, — страх гнал все дальше и дальше, а солнце было такое яркое, так все высвечивало, что, казалось, будто мы на сковородке. Вот сейчас нагонят, настигнут, прихлопнут… После войны, когда на тех, кто остался, смотрели косо, все думала: как, как же мы могли не уехать? Почему не эвакуировались? Но, вспоминая, что отец был инвалидом второй группы и делал все, чтобы с вверенных ему складов до пылинки досталось родной Красной Армии, а мать — с распухшими ногами — была день и ночь в госпитале, понимала: мы — козявки. Мы не были нужны Советской власти. Чхать она на нас хотела, а потому — ни в чем не виноваты. Вина уходила».

* * *

Нахичевань — пригород Ростова. Домики были покрыты татарской черепицей — желобчатой. Теперь крыши железные. В одном из таких домиков и жила Флёра — девушка-татарка из-под Казани, приехавшая к тетке в тридцать девятом. Тетка сильно болела и вскоре умерла. Флёра осталась одна. Она поступила санитаркой в больницу, и вот тут судьба свела ее с Марией Алексеевной. Девушка была смышленой, и Мария Алексеевна в сороковом устроила ее в медицинское училище: семилетку Флёра закончила — хоть и татарскую. Мария Алексеевна опекала девочку: как и Нине, ей было семнадцать.

Теперь, когда наступили лихие дни, Флёра стала спасать своих покровителей, делая все с полным чистосердечием, прямодушием и даже отвагой. Она была маленького роста, но крепкая, и, натянув на самые брови платок, бегала в город: взять какие-то вещи в квартире, на рынок за едой. Откуда были деньги? Флёра и тут постаралась: съездила в недалекую станицу, сговорилась с зажиточной семьей, державшей овец. Объяснила, что будет брать в кредит шерсть и вязать кофты. Кофты отдавать им же, а платить — сколько смогут. Не обманули сельчане, не обидели.

И днем, и поздними вечерами, при коптилке, пряла Мария Алексеевна бесконечную пряжу на прялке, оставшейся от Флёриной тетки, а девочки вязали. Это была изнурительная работа, но она давала смысл их существованию. И хлеб. Если бы не кофты — погибли…

Ах, Флёра, Флёра! Как пела она свои татарские песни!..

Соялгэнсен чатта баганага,
Яфрак тосле сары йозлэрен.
Кызманмыйча кунелем чыдый алмый,
Бигрэк монлы карый кузлэрен.

Это была очень грустная песня на слова Тукая. Обращаясь к опозоренной девушке, поэт говорил:

Словно листья желты твои щеки,
Ты стоишь на углу у столба…
Погляжу — и сжимается сердце,
Как печальна такая судьба!