Свинцовый дирижабль «Иерихон 86-89»

– Ты все понял? – повернулся ко мне Кузнецов. – Клуб любителей всего этого дерьма со следующего воскресенья будет собираться в кафе “Ретро”. Прямо в номер.

– И с контролем на входе, по списку, – добавил Олежек.

– Про список пока не надо, – сказал Кузнецов.

Из обкома я прямым ходом поехал к Кащею и, написав ему на листке все свои данные, сказал, что готов к выезду. Складывая листок, он протянул мне руку:

– Ну, с Богом, Митя! Вы не представляете, как теперь все у вас будет легко.

Из дому я позвонил в редакцию и попросил Римму взять у меня из стола заявление.

– Так ты это не шутишь?

– Нет, конечно!

– Ну, смотри, ты – взрослый мальчик.

Я ждал, что мне будут звонить из редакции, вызывать к боссу для выяснения причин и следствий и поэтому постучал к Анне Николаевне и, когда она выглянула из-за своей двери, попросил ни под каким видом к телефону не звать, всем говорить, что уехал к тетке в Саратов.

– У вас тетка в Саратове?

– Да нет, это так говорят.

– А что случилось, Митенька? Вид у вас ужасный.

– Уволился, Анна Николаевна, и не хочу всех этих выяснений, чего-почему, понимаете?

Она прикрыла ладошкой губы и выпучила глаза.

– Уволились сами?!

– Потом расскажу, Анна Николаевна, а пока просто покоя хочется, ладно?

– Конечно-конечно! Не беспокойтесь. У вас кушать что есть?

Я вернулся к себе в комнату и включил Димеолу Terra e Cielo. Пока он крутился, я все ждал, что в коридоре раздастся телефонный звонок, но к счастью – напрасно. Никто не бросался возвращать ценного сотрудника на оставленный им сгоряча пост. Когда Димеола доиграл, я даже не заметил. Музыка сменилась шумом дождя, капли тяжело барабанили о карниз, оконное стекло потекло. Звук ливня был таким реальным, таким объемным, что вытеснил из головы все страхи, нервозность, постоянное ожидание новых неприятностей, которым я жил в последнее время.

Я стал думать о том, что уходить, обрывать концы, не жить там, где мне не нравиться, явно было у меня в крови. Точно так же несколько лет назад я ушел из дому. Скучал ли я по нему? Нет. Ностальгия была чем-то вроде фантомной боли у тех, кому ампутировали конечность. Она тебя беспокоит, но ее уже нет. Я еще бывал дома, скажем, последний раз – у матери на дне рождения, но дом был уже чужим для меня, все выглядело не таким, каким было в памяти, а старым, поношенным, бедным. Только настоящее обладало ценностью. Интересно было бы проследить свою родословную до тех пра-пра-предков, которые впервые проявили эту готовность бросить все и начать сначала. Да только как проследить?

Из дому я ушел после смерти отца.

Глава 29

Мой отец был физруком в торговом техникуме. Он иронически называл себя членом физкультурной мафии выпускников Киевского института физкультуры, которые стали первым послевоенным выпуском этого заведения. По возвращении в Одессу они заняли все спортивные кафедры местных техникумов и ВУЗов. Это дало им возможность постоянного нанимать друг друга для ведения различных спортивных секций и судейства соревнований, что резко повышало скромные педагогические заработки. Их застолья, шум которых часто прерывался оглушительными взрывами хохота, одно из самых ярких воспоминаний детства.

Отец умер от инфаркта, неожиданно для всех. Вечером стал жаловаться на боли в груди, а утром не встал. Только когда его не стало, я осознал, что ему было 70 лет. Не сказать, что он пожил мало, однако мне этого срока не хватило на то, чтобы узнать его ближе. Я был поздним, “послевоенным” ребенком

Он умер зимой 1983 года. Похороны были совершенно сюрреалистическими. Искривление пространства нормальной жизни началось с того, что мать попросила, чтобы я при заказе гроба, не брал черный, потому что черный цвет сильно мрачный. Красный она тоже не хотела, поскольку это было сильно торжественно. Я не представлял, что клиент может выбирать цвет гроба. Что цвет обивки наделен каким-то эмоциональным содержанием.

– А какой ты хочешь?

– Возьми серенький.

В этом она была вся. Ее любимая поговорка – скромность украшает человека. Самая высокая похвала – тише воды ниже травы.

Я поехал в мастерскую, где делали гробы. Еще не обитые тканью ящики были сколочены из неструганных досок, которые даже не примыкали друг к другу. Между некоторыми зияли щели, в которые можно было просунуть руку. Специфика производства ничуть не сказывалась на поведении работников. Стук молотков и звуки пилы перемежались веселыми выкриками, шутками, смехом. Было послеобеденное время и, должно быть, за обедом гробовщики выпили.

У одной стены стояли необитые коробки из корявых и темных от влаги досок, у другой – готовые, обитые тканью жизнерадостного зеленого цвета. На помосте в центре цеха стоял выставочный экземпляр его продукции, обитый “сереньким”. Я спросил у встретившего меня мужика, сколько он стоит.

– 13 рублей, – ответил он.

– Я хочу серый.

– Только зеленые. Серую ткань сейчас не дают. Этот серый – выставочный.

Глазами он сигналил, что выставочный продается тоже.

– Сколько ты хочешь за него?

– 30.

Мать дала мне пачку денег, из которой я отсчитал ему три десятки.

– Имеешь, – сказал он, приняв купюры.