Свинцовый монумент

парализованная мать. Понять невозможно, как Даша выкручивается. Из

своей невысокой зарплаты отдает большую часть женщинам, соседкам,

приглядывающим за матерью днем. Выравнивает свой бюджет ночной

работой на машинке. И замуж поэтому не вышла. Кому нужна невеста с

таким "приданым"! А Гера, если действительно женится на ней, в дом

к себе больную, недвижимую старуху не возьмет. Найдет какой-нибудь

ход. И это будет для нее тягчайшей драмой, духовной казнью. А Даша

сейчас так доверчива!

Все отпуска она проводит только дома, у постели матери. Это

первый случай, когда она решилась оставить ее на попечение соседок

на целые три недели, чтобы самой побыть на свежем воздухе таежном.

Кто подал ей эту соблазнительную мысль? Только ли Зенцовы? И кто

повинен в том, что Даша потерялась?

Андрей Арсентьевич откинул брезентовый полог палатки.

Выскочил, вслушался. Ему почудился шорох где-то в дальних кустах.

Вот и еще хрустнула ветка. И снова. Теперь левее, как бы отдаляясь.

Ведь это же шаги в безмерной усталости бредущего человека! От

напряжения зазвенело в ушах. Он негромко окликнул:

"Даша?"

И в ответ донеслось:

"Да-а, Андрей Арсентьевич!"

Она так всегда отзывалась по телефону. Немножко нараспев

выговаривая "Да-а" каким-то очень радостным, чистым голосом, словно

умытым родничковой водой. И всякий раз тогда ему хотелось, не

начиная разговора, заново повторить свой звонок, чтобы услышать

только именно это светлое, вопросительно-утвердительное "Да-а...".

Ветка хрустнула опять.

"Дашенька! - полным голосом вскрикнул он. - Даша!"

И вломился в еловую чащу. Колючую, жесткую, сразу цепко

схватившую его за рукава и хлестнувшую в лицо мокрым холодом.

Даша?

Но тут же слева от него в землю туго ударили легкие копытца,

должно быть, косуля, и широким махом - невидимая - она поскакала

вниз по косогору.

Руки безвольно повисли, цепкие елочки их отпустили, перестали

держать. Звон в ушах прекратился. Мираж, всколыхнувший радостную

надежду, исчез. Ночь, тоскливая, темная ночь продолжалась. Давила

сердце наступившая мертвая тишина, в которой даже стука падающих

капель дождя не было слышно.

Только беззвучный голос из неведомой дали звал и молил с верой

в него одного: "Да-а, Андрей Арсентьевич... Да-а..."

1

Ночи, казалось, не было конца. Бессмысленно валяться в постели, если все равно уже не уснуть и если все решено. Не зажигая огня, чтобы не разбудить своих товарищей по комнате в студенческом общежитии, Андрей встал, на ощупь втолкнул в чемодан разную мелочь, оставшуюся неуложенной с вечера, оделся и вышел на улицу. Октябрьский низовой ветер гнал по земле сухую пыль, скоробленные тополевые листья.

До поезда два с лишком часа. Можно не торопиться. Надо только еще раз мысленно проверить, все ли, что следовало сделать, сделано. Кажется, все. Единственно: не попрощался с Седельниковым. К нему теперь для свободного разговора в любую минуту не зайдешь. И не потому, что он "повысился", стал секретарем обкома партии, а потому, что действительно по горло занят горящими делами. Но Алексей на это не обидится. Он обидится на другое: почему все-таки пренебрег его мнением, поступил ему вопреки. Но ведь Седельников и сам не любит "или", а здесь выбора не было.

Военком, несколько раз перечитав повторное заключение медицинской комиссии, спросил:

"Не понимаю. Чего вы еще требуете от меня?" Он едва держался на ногах от усталости.

Андрей его перехватил при выходе из кабинета, заставил вернуться к столу.

"Товарищ военком, я прошу, настаиваю: пошлите меня на фронт добровольцем. Не знаю, зачем была нужна первая и теперь повторная комиссия? Добровольно - это же значит не по обязанности и потому..."

"Простите, товарищ Путинцев, - перебил военком. - Во-первых, добровольно - это по обязанности. По обязанности человека перед собственной совестью, не позволяющей ему отсиживаться в тылу. Во-вторых, мы посылаем добровольцев - подчеркиваю! - на фронт. А не на смерть. Для вас вполне возможную еще в пути. Комиссия это вторично подтвердила".

"Я вас просил не комиссовать меня!"

"Дела наши на всех фронтах, товарищ Путинцев, пока что складываются очень тяжело. Вы это знаете. И я знаю. Но это не означает..."

"Это означает, что я должен поехать. Даже без воинских документов, если вы их мне не дадите. Поеду со своим белым билетом".

Военком тяжело переминался с ноги на ногу. Под глазами у него обозначились резкие черные круги. На впалых щеках, иссеченных глубокими морщинами, проклевывались седые волоски. С утра, должно быть, из-за спешки он не успел побриться.

"С поезда снимать я вас не стану, Путинцев. Однако и никаких документов не выдам. Вы не мальчишка и можете действовать как найдете нужным, - устало сказал военком. - Тем более, что такое война, вы уже испытали на Карельском перешейке. И я очень ценю, - он поправился, - Родина ценит ваш искренний патриотический порыв. Но разве в тылу - поскольку в строй зачислить нельзя вам что-то мешает исполнить свой гражданский долг так, как этого требуют обстоятельства военного времени?"

"Учить детишек рисовать морковки? Ведь я только учитель рисования".