Свирепые калеки

– Я бы не был в этом столь уверен, – отозвался Свиттерс, умеряя по возможности шаги ходулей, чтобы не обогнать собеседницу; а в следующий миг ему почудилось, будто откуда-то издалека донесся эзотерический шелест листвы.

Все это случилось две недели назад. А теперь Свиттерс стучался в знакомую дверь, явившись на повторную аудиенцию к красавице под двойной маской, – и эта встреча, по причине его приключения с Фанни, сулила совсем иную направленность.

К вящему облегчению Свиттерса, Красавица-под-Маской была одна и под покрывалом (бородавку он счел чистой воды патологией), а в покоях ее вновь курились благовония; он проснулся слишком поздно, чтобы успеть толком вымыться, и Купидонов солоноватый хлор лип к нему, точно устричные штаны. Но не успел он спрыгнуть с ходулей на кушетку, как в комнату влетела Домино: в ярких глазах ее плясали бесенята, щеки пылали. Эта колоритная парочка в хлопчатобумажных платьях – племянница и тетушка – встала напротив него; очевидно, чая не предвиделось. Свиттерс выдавил из себя самую свою неотразимую ухмылку; однако он чуял: ваттов явно недостаточно.

– Что произошло вчера вечером? – коротко осведомилась аббатиса.

– Прошлым вечером? Что произошло? – Будь простодушие туалетной бумагой, Свиттерсовой улыбки достало бы на подтирку Годзилле. – Ну… гм… я взял на себя смелость обеспечить музыку к ужину. От души надеюсь, что концерт сей не повредил чьему-нибудь пищеварению или…

– Что произошло с Фанни?

– А? С Фанни. – Свиттерс пожал плечами. – Да дело житейское.

Домино возвела глаза к небесам – эту прелестную женскую трагикомическую мимику не смогли передать ни Матисс, ни его соперник Пикассо, ни Модильяни,[195] ни Эндрю Уайет.[196]

– Очень может быть, что для вас это – дело житейское. А как было с Фанни?

Свиттерс обвел взглядом комнату словно в поисках помощи или вдохновения. Безмолвная и недвижная на своем алтаре, точно шикса, Дева Мария не обещала ему ни того, ни другого.

– Почему бы вам не спросить саму Фанни? – наконец отозвался он несколько вызывающе. Да что, черт возьми, происходит?

– Это невозможно, – отвечала Домино после того, как перевела его ответ аббатисе. – Фанни уехала.

– Уехала? Это как?

– Сегодня спозаранку заявилась сирийская группа геодезистов. Если бы вы встали в разумное время, вы бы их застали. Мы опасались, что это вас полиция ищет, но они только хотели воды в бочки набрать. А когда они уехали, Фанни уехала с ними.

– Добровольно? – нахмурился Свиттерс.

– Похоже на то. Она забрала свои вещи.

– И никакой записки не оставила?

– Rien,[197] – подтвердила Красавица-под-Маской.

– Ничего, – перевела Домино.

– Лопни мои клецки, – выдохнул Свиттерс.

За всю свою жизнь Свиттерс не чувствовал себя настолько неловко, как в последующие полчаса. Он прямо-таки затосковал по минным полям вдоль иракско-иранской границы. Как можно деликатнее, учитывая природу недавних ночных занятий, и даже превращаясь в поэта, когда позволяли обстоятельства и душевный подъем, он попытался дать женщинам общее представление о том, как, с его точки зрения, все было с сестрой Фанни.

Свиттерс про себя ожидал, что Фанни станет царапаться, визжать и кусаться, словом, окажется одной из будуарных баньши – у таких внешний лоск цивилизации независимо от их воли обдирается когтями Эроса. К немалому его удивлению, ее вулкан страсти мирно спал, и никакие сдвиги тектонических плит, вызванные его колебаниями, так и не спровоцировали пристойного извержения. В первый раз она поморщилась и малость похныкала, потому что, при всей его ласковой осторожности, он все же причинил ей боль. Во второй раз она слегка расслабилась, а в третий, уже на рассвете, даже поворковала немного от удовольствия. Однако по большей части она оставалась спокойно заинтересованной, любопытной, едва ли не прилежной участницей; занятию своему она предавалась достаточно охотно, но без тени демонстративности.

А теперь вот она сбежала, а Свиттерс остался гадать, уж не расхолодила ли ее потеря девственности в тридцать четыре года, не явилась ли великим разочарованием; так что, подозревая, что виноват в этом он, Свиттерс (увы, наверняка именно так!), и гонимая своим Асмодеем, она отправилась на поиски мужчины или мужчин, которые лучше сумеют оправдать ее давние ожидания. Либо – выставляя себя, любимого, в свете более благоприятном – Свиттерс прикидывал, что, возможно, этот опыт оказался для Фанни настолько всепоглощающе чудесным, что она, во власти благоговения, не могла ни слова вымолвить, ни двинуться, а после удрала из обители, дабы перепробовать множество разных партнеров и иметь возможность сравнивать. (Отчего-то это второе объяснение казалось менее вероятным.) С другой стороны, полученный опыт – благой ли, дурной или посредственный, – должно быть, обрушил на нее такую нежданную лавину обусловленных католичеством обломков, что истерзавшее душу чувство вины, возможно, погнало ее домой, в Ирландию, умолять принять ее как мирскую монахиню в какую-нибудь ортодоксальную обитель.