Свитер

Сандра смотрела на чашку горячего шоколада, сливки и энсеймаду с таким видом, словно ничего не видела перед собой. Родители стояли рядом и, должно быть, думали, какая замечательная мысль пришла им в голову — соблазнить дочку ее любимыми лакомствами. Им невдомек, что Сандра отказывается от еды не потому, что не любит макароны, или овощи, или рис, или бифштексы, — нет, она нарочно голодает потому, что считает себя толстой, а считает она так потому, что у девочки свое представление о мире, своя собственная реальность, об этом говорили многие философы, и Долорс с ними согласна: не существует абсолютной истины, человеку не может что-то нравиться вечно, потому что внешние обстоятельства меняются и сейчас нам неинтересно то, что казалось важным раньше, по той простой причине, что происходящее сейчас притягивает сильнее, довлеет над нами и, хорошо это или плохо, но отвлекает от того, что привлекало нас раньше. Долорс, что за занудство, сказала она себе, додумав до этого места, может, ты тоже философ, может, тебе надо было книгу написать, только теперь уже поздно, с такой рукой ничего не напишешь, вон сегодня и крючок-то держишь с трудом, Боже милосердный, это же катастрофа.

Я не хочу есть, сказала Сандра. И от всего этого ужасно толстеют, добавила она, увидев ошеломленные и подавленные лица родителей. Девочка смотрела на них своими большими глазами, которые молили о прощении за то, что она не может выполнить их желание.

Сеньора, положение крайне серьезное, вызываем «скорую помощь». Я перепутала таблетки. Вот именно, — врач держал в руке список медикаментов, которые вызывали у Эдуарда аллергию, и упаковку антибиотика, — вы дали мужу то, что должны были пить сами, не знаю, удастся ли спасти его, и быстро вышел из комнаты, чтобы позвонить в «неотложку». Долорс осталась: ее мучила совесть, муж весь распух и, казалось, превратился в один гигантский волдырь, он весь горел, господи, что я натворила, ни Эдуард, ни врач даже представить себе не могут, как велики ее страдания, им и в голову не могло прийти, что она нарочно заменила таблетки, они не представляют, каково ей сейчас, как она раскаивается и желает только одного — спасти Эдуарда, спасти любой ценой.

Попробуй, Сандра, пожалуйста. Это же шоколад… Ты разве не помнишь… Вы ходили его пить вместе с бабушкой чуть ли не каждый день — правда ведь, мама? И, когда возвращались, ты говорила, что вкуснее нет ничего на свете. Сандра сделала над собой усилие и села за стол. Она отхлебнула чуть-чуть, а родители внимательно смотрели на нее, как смотрят на членов жюри кулинарного конкурса, когда те дегустируют приготовленное тобой блюдо. Сандра отставила чашку: я не хочу есть, но это правда очень вкусно, спасибо вам.

И все. Родители молчали, молчала и Сандра. Потом поднялась из-за стола, ушла в свою комнату и заперлась там. Долорс не без иронии подумала, что раз внучке не удалось запереться в туалете, то, возможно, одна крупинка сахара все-таки усвоится организмом и тот поспешит превратить ее в жир. Ах, Сандра, Сандра, ничего у тебя не изменится, при таких-то родителях, они словно с луны свалились — мать, вместо того чтобы дать совет, когда ты пережила первое любовное крушение, на тебя наорала, и отец вообще только и думает, как бы удовлетворить свои инстинкты.

Такова жизнь. И для тебя она сложна и жестока, малышка.

С большим трудом Долорс удалось добиться, чтобы рука не слишком дрожала, и она продолжила вязать спинку свитера. Но тут — здравствуйте, давно не виделись — вошла Леонор, вся в слезах. Долорс поняла, что пришло время исповеди. Дочь села и сразу заговорила:

— Как быть, мама, я просто в отчаянии, все идет хуже некуда, посмотри на Сандру, что с ней делать — ума не приложу, не понимаю, как так вышло, понятно, что мы не можем выбирать себе детей, но я ее так люблю…

Леонор сделала паузу и высморкалась, у нее совершенно забит нос, ах, господи, но об этом же я и твердила всегда, вздрогнула Долорс, это ведь хорошо, что мы не можем выбирать себе детей. Если задумаешься, дочка, то поймешь, что сама делаешь то же самое, что делают все на свете дети, а именно — молчат и таятся от матери, пока у них все хорошо, и плачут, когда случается несчастье, теперь мой черед бранить тебя, ведь именно так ты поступила с бедной Сандрой. История повторяется. Но ты говори, говори, для этого мы, матери, и существуем…

— И потом… И потом… Я уже поняла, что Марти гомосексуалист, и мне в общем-то все равно, пусть делает что хочет, но как же я? При таком сыне и такой дочери я вряд ли дождусь внуков…