Свиток желаний

Буслаев удрученно посмотрел на меч. Стоило ли так пылать и излучать магию, чтобы в результате вышел пшик на тему шекспировских финалов в театре при дурдоме? Поверить невозможно: неужели это один из трех самых сильных магических клинков? С другой стороны, мечи-артефакты существа нравные. С ними все не так просто. Они с удовольствием рассекут доспехи (желательно тоже магические, чтоб было чем похвастать на ржавчине лет), но резать колбасу или прошибать двери… Фи, увольте нас от этого, младой челаэк! Это не комильфо!

– Хорошо. Допустим, и это неправильный ответ. Попробуем изобрести что-нибудь менее эффектное, – сказал Буслаев, правильно истолковавший направление мыслей своего меча.

Он спрыгнул с крыльца, обежал дом по асфальтовой дорожке, малоромантично споткнулся о сырой картонный ящик и в результате без особых сложностей забрался в дом через скалящуюся осколками стекла раму.

Дом медленно умирал. Внутренние перегородки первого этажа были уже кое-где пробиты. Двери сняты. Все, что можно было увезти, – увезли. Все, что можно было сломать, – сломали. Везде, где можно было нагадить, – нагадили. Чудом уцелевшая белая ванна с длинным блестящим гусаком крана одна сохраняла хоть какую-то узнаваемую порядочность. До тех пор, во всяком случае, пока, заглянув внутрь, Мефодий не узрел утонувшую в зеленой воде крысу.

На стене висел календарь за позапрошлый год. С календаря Мефодию двусмысленно улыбалась одетая по-пляжному девица. Зубы у нее через один были закрашены черной ручкой. Мефодий машинально помахал девице рукой. Он уже привык в офисе Арея к тому, что все портреты живые. Однако девица не ответила. Она то ли никогда не была, то ли уже отвыкла быть живой.

Мефодий неосторожно зацепил ногой старый стул без сиденья. Стул покачался некоторое время в задумчивости, а затем все же упал. Но упал неохотно, все с той же вялостью, которая была разлита тут повсюду. Сложно было поверить, что здесь, в этом умирающем доме, кто-то когда-то жил, страдал, смеялся, плакал, мечтал и любил. Дом покорно, с равнодушием ожидал, пока его снесут и вместе с ним снесут и всю его обветшавшую память.

Держа наготове меч, Мефодий пошел по коридору к лестнице, заглядывая в комнаты. Клинок у него в руках продолжал пульсировать. «А ведь, друг ты мой Меф, здесь что-то не так! Не ндравится мне ентот домик!» – говорил он всем своим видом.

– Даф! – окликнул Мефодий громко. – Дафна!

Тишина. Где-то в дальней комнате хлопнула незакрытая рама. Но она, кажется, хлопала и раньше и в этом смысле не выдумала ничего нового. Мефодий еще трижды окликнул Даф, но ему ни разу не ответили.

Еще десяток шагов, и длинный, общежитского типа коридор внезапно оборвался. Направо была заколоченная дверь – та самая, через которую Мефодий не сумел попасть в здание. А вот и пара наискось вбитых больших гвоздей. Теперь ясно, почему дверь проявляла такое упорство. Наверх шла лестница без перил, нелепо обрывающаяся после первого же пролета.

Мефодий шагнул к лестнице. Меч заалел у него в руках огненной полосой. Смотреть на него было невозможно – глаза переставали видеть что-либо еще. Лишь рукоять оставалась холодной.

Буслаев с тревогой огляделся. Как будто ничего опасного. Несколько ржавых прутьев арматуры, лежащих в ряд и упиравшихся в коляску от мотоцикла, довольно неожиданную среди всего этого хлама, но тоже, в целом, довольно объяснимую. Битый кирпич, стекла, два стула без сидений, поставленный набок старый телевизор, какое-то разбросанное тряпье. Вот, пожалуй, и все. Однако тревога не отступала. Интуиция давно уже – едва ли не с того мгновения, как голова распалась гнилью, – подсказывала ему: что-то идет не по плану. Во всяком случае, не по его плану. Что кто-то другой цинично навязывает ему эту игру.

– Все хорошо. Просто я в детстве ел слишком много глюконата кальция и у меня извилины заизвестковались, – успокаивая себя, произнес Мефодий.

Клинок еще раз предупреждающе вспыхнул. Не придав этому значения, Мефодий решил подняться по лестнице до того места, где она обрывается, и попытаться заглянуть на второй этаж. Кто знает, вдруг Даф там? Он занес было ногу, перешагивая через арматуру, как вдруг железный прут взвился и попытался захлестнуть его лодыжку гибким хвостом. Мефодий рванулся, но так и не успел обрести равновесие. Единственное, что он сумел, – это высвободить ногу, да и то потому лишь, что, действуя неосознанно, поджал ее, одновременно по-заячьи лягнув другой ногой.

Подброшенный вверх, потерявший меч, он упал на разбитую плитку у лестницы и, не обращая внимания на боль, начал торопливо отползать, с ужасом косясь на странное железо.

Прутья загремели, пришли в движение и стали выпрямляться фрагмент за фрагментом. Коляска мотоцикла, к которой примыкала арматура, чуть покачиваясь, поднялась метра на полтора над полом и – Мефодий готов был поклясться всем пластилином Тухломона (клясться собой и своим эйдосом он теперь ни за что бы не стал!) – уставилась на него.