Свобода

— Мы нуждаемся в чем-то, подобном Римскому клубу, — сказал он, — так как разумное обсуждение роста должно начинаться с обсуждения проблем, лежащих вне обычного политического процесса. Вы, разумеется, и сами это знаете, Джойс. Если вы хотите победить на выборах, вы не должны и заикаться о замедлениироста, не говоря уж о его прекращении. Это просто политический яд.

— Пожалуй, — со смешком отвечала Джойс.

— Но кто-тодолжен заговорить об этом и попытаться повлиять на политику, потому что иначе мы разрушим нашу планету. Мы захлебнемся в размножении.

— Кстати о захлебывающихся, папуль, — сказала Эбигейл. — У тебя там персональная бутылка стоит или мы тоже можем из нее выпить?

— Закажем еще одну, — сказал Рэй.

— Не думаю, что нам нужна еще одна бутылка, — заметила Джойс.

Рэй поднял руку — это был особый, джойсосмиряющий жест.

— Джойс. Пожалуйста. Просто… Просто успокойся. Все хорошо.

Патти с застывшей улыбкой разглядывала блестящие плутократические компании за другими столиками, освещенные уютным неярким светом. В мире, конечно, не было места лучше, чем Нью-Йорк. Этот факт лежал в основе самодовольства ее семьи — это был постамент, с которого можно было глумиться над всеми остальными, залог взрослой искушенности, дававшей им право вести себя по-детски. Быть Патти и сидеть в этом ресторане в Сохо означало вступить в схватку с силой, победить которую у нее не было ни малейшего шанса. Ее семья заявила свое право на Нью-Йорк и не собиралась двигаться с места. Единственным выходом было никогда сюда не возвращаться и просто забыть о подобных сценах.

— Ты не любитель вина, — сказал Рэй Уолтеру.

— Наверное, я мог бы его полюбить, если бы захотел, — ответил тот.

— Это недурное амароне, попробуй.

— Нет, спасибо.

— Ты уверен? — Рэй помахал бутылкой.

— Да, он уверен! — воскликнула Патти. — Он всего лишь четыре вечера это твердит! Алло! Рэй! Не все хотят напиваться, хамить и пошлить! Некоторым нравится просто вести взрослые беседы, а не отпускать пошлые шуточки два часа кряду.

Рэй ухмыльнулся, как будто его это все только насмешило. Джойс надела свои очки для чтения, чтобы заглянуть в десертное меню, Уолтер покраснел, а Эбигейл, нервно дернув головой и нахмурившись, повторила:

— «Рэй»? «Рэй»? Теперь мы будем называть папу «Рэй»?

На следующее утро Джойс дрожащим голосом обратилась к Патти:

— Уолтер гораздо более… не знаю, правильно ли будет сказать «консервативен», наверное, все же не консервативен, хотя с позиции демократического процесса, и народной власти, и всеобщего благосостояния не совсем деспотичен, но, пожалуй, почти консервативен, — чем я ожидала.

Два месяца спустя, во время выпускного вечера Патти, Рэй, с трудом подавляя ухмылку, заявил:

— Уолтер так покраснел, пока говорил о росте, господи, я боялся, что его удар хватит.

А полгода спустя, на единственном Дне благодарения, который Уолтер и Патти имели глупость провести в Уэстчестере, Эбигейл спросила Патти:

— Как дела у Римского клуба? Вы еще не вступили в Римский клуб? Вы уже знаете все пароли? Уже сидели в кожаных креслах?

Всхлипывая в аэропорту Ла Гуардиа, Патти сказала Уолтеру:

— Ненавижу свою семью!

И Уолтер ответил по-рыцарски:

— Мы создадим свою собственную семью!

Бедный Уолтер. Сначала он выбросил из головы свои актерские и режиссерские мечты, чтобы иметь возможность помогать родителям деньгами, а как только его отец умер, тем самым освободив его, он объединился с Патти, оставил свои планы по спасению планеты и пошел работать в «3М», чтобы дать Патти возможность сидеть с детьми в чудесном старом доме. Все это произошло практически без обсуждений, само собой. Его воодушевили ее планы, и он посвятил себя ремонту дома и противостоянию ее семье. Только годы спустя — когда Патти стала разочаровывать его — он стал более терпимо относиться к Эмерсонам и настаивать, что ей повезло, потому что она единственная спаслась с тонущего корабля, единственная выжила. Он говорил, что Эбигейл, которой приходилось питаться объедками чужих эмоциональных пиршеств на острове скудости (имелся в виду остров Манхэттен!), следует простить стремление перевести разговор на себя, чтобы насытиться чужим вниманием. Он говорил, что Патти следует пожалеть своих сестер и брата, а не обвинять их за то, что у них не было ни сил, ни везения спастись, — за то, что они были так голодны. Но все это случилось много лет спустя. Первые годы он был совершенно ослеплен любовью к Патти, она была непогрешима. И это были очень счастливые годы.